Жмых. Роман - Наталья Елизарова

Это случилось в конце 1926 года, когда президентом страны был избран Вашингтон Луис[52]. Несколько постоянных клиентов, откупив на трое суток ресторан в моём заведении, пировали во славу нового президента и, будучи его приятелями, открыто делили между собой должности в правительстве. Из случайно подслушанного разговора я узнала, что отряды революционеров вторглись на территорию штата Рио-Гранди-ду-Сул, но после непродолжительных боев были разбиты, и в настоящее время правительственные войска готовятся к окончательному разгрому «непобедимой колонны». «Мятежники переправились на западный берег реки Токантинс и укрылись в сельве штата Гояс, — слизывая соус с пальцев, проговорил дон Хосе Меркадо, начальник полиции Кампуса. — Но это им не поможет — очень скоро мы разделаемся с ними. Сейчас в Гояс стягиваются все крупные кавалерийские части».

Престес спас мне жизнь, и я считала себя обязанной ему. Но не только это вынудило меня искать с ним встречи — я осознавала, что он занимает первое место в моей жизни, что интерес к нему растёт, становится неотступнее, глубже, настойчивее. Хотелось ещё раз увидеть этого необыкновенного человека, не похожего на всех тех, кого я знала раньше. Он весь точно пылал священным огнём. Я боялась подойти слишком близко, чтобы не сгореть заживо, и вместе с тем держаться на расстоянии не было никакой возможности.

…В лагерь повстанцев я пришла не с пустыми руками: помимо того, что я предупредила их о готовящемся окружении, у меня был подарок — я возвращала отцу похищенную девочку по имени Вирхиния, чем вызвала недовольство Тимасеоса и Сантьяго. «А если нас припрут к стенке за похищение? Её родителям достаточно только стукнуть в полицию. Ты вообще соображаешь, что делаешь?» — накинулись они на меня. Но я меньше всего опасалась, что папаша Вирхинии, являвшийся одним из самых разыскиваемых политических преступников Бразилии, станет заявлять на меня властям.

Короткая встреча с полковником произошла в страшной спешке: по пятам шёл противник, и нужно было срочно отступать. Бойцы поредевшей «колонны» были по-прежнему крепки духом, не собирались сдаваться и готовы были выдержать натиск хоть стотысячной армии, но недавняя изнурительная и опасная переправа через реку под проливным дождём вкупе с отсутствием съестных запасов сделали своё дело: люди еле держались на ногах от голода и усталости. Кроме того, в отряде было много раненых.

Находясь в лагере, я с удивлением увидела, как сюда со всех сторон стекались жители окрестных селений: кто-то тащил медикаменты, кто-то — провизию, одни вызывались поухаживать за раненными, другие — предлагали свои услуги проводника. Было немало тех, кто желал присоединиться к «колонне». В основном, это были батраки, бежавшие от своих хозяев. В Престесе они видели защитника всех обездоленных. И им было, за что восхвалять полковника: в местах, где проходила «колонна», ликвидировались бухгалтерские книги и кабальные долговые расписки, сносились дома плантаторов, сжигались склады. Многие из крестьян получили из рук Престеса землю. Если бы не катастрофическая нехватка оружия и боеприпасов, полковник, увеличив свою армию за счёт многочисленных добровольцев, смог бы без труда одержать победу в этой войне…

…Поблагодарив за помощь, Престес на прощание пожал мне руку: «Всё-таки вы порядочный человек, донна Джованна… Жаль только, что идёте по дурному пути»… Зная, что через минуту мы расстанемся, и, возможно, навсегда, я решилась на откровенный разговор. Не поднимая глаз, призналась ему в своих чувствах. Втайне я надеялась, что он сделает шаг навстречу.

Меня до сих пор удивляет собственное ребячество. После грязи, через которую довелось пройти, мне ли было не знать, насколько глупо и опасно доверять людям… Долгие годы, тщательно и усердно, я выстраивала вокруг себя баррикаду. Пряталась от внешнего мира, как в раковину, за ширму отстранённости и безразличия. И вот мне разом захотелось сломать все сооружённые с таким трудом заграждения, выйти наружу из склепа, в который я сама себя заточила. Это было главной, роковой ошибкой. Как только я отреклась от всего, что помогало выжить, я потерпела крах…

«Вы мне очень нравитесь, Джованна, но я не имею права думать ни о чём, кроме дела, которому себя посвятил, — глядя в сторону, остудил мой пыл полковник Престес. — Пока борьба не окончена, я себе не принадлежу». «Простите», — чувство жгучего стыда охватило меня и прожгло дотла: захотелось сбежать от Престеса на другой конец света. Что я и сделала…

Впоследствии я никогда больше не прокручивала в памяти этот разговор, — один из наиболее неприятных и болезненных штрихов моей личной жизни — и постаралась запрятать его в как можно более укромные и глубокие тайники сознания: словно неистовый служитель Святейшей Инквизиции, замуровала, как еретика, заживо в стену. Так, в бесконечном потоке воспоминаний у меня появился ещё один скелет…

Я вернулась в салон, но работать, как раньше уже не могла. Против воли начала задумываться о том, насколько правильным было всё то, чем я занималась прежде. До недавнего времени мне не приходило в голову задавать себе подобные вопросы. Всё моё естество было поглощено борьбой за выживание. Новый день начинался с экономии и заканчивался подсчётами. На счету была каждая булавка, каждая спичка, каждое кофейное зёрнышко. Многие, вероятно, назвали бы меня богатой женщиной, но это не давало мне право ни на передышку, ни на расточительность. Я должна была крутиться, как проклятая, чтобы удержаться на плаву. Моими единственными собеседниками были амбарные книги. Изо дня в день, из года в год я исписывала цифрами целые тонны бумаги: дебет — кредит, дебет — кредит. Как только столбик слева суммировался, итог переносился направо и счёт продолжался, едва заполнялась последняя страница, бухгалтерская книга пряталась в несгораемый шкаф и начиналась новая. В моём рабочем кабинете с течением времени плетёный стул менялся на кресло из красного дерева, карандаш — на паркер, латунный портсигар — на золотой. Я понимала, что прочно встала на ноги, но у меня даже мысли не возникало, что теперь есть возможность ослабить вожжи и глядеть за салоном вполглаза. Тем более я не обременяла себя думами, насколько чистым с точки зрения морали является моё дело: бизнес как бизнес, не лучше и не хуже прочих. К тому же, если сравнить мой промысел с политикой, то не так уж они и разнятся, за исключением одного: проститутка продаёт только своё тело, но не разум и не душу, а политик торгует собой целиком… И вот теперь на моём пути появился человек, который двумя-тремя лозунгами перечёркивал всё, к чему я стремилась. Я чувствовала себя, как разбуженный громким свистом лунатик, который ещё минуту назад бесстрашно прогуливался по крышам. Это внезапное пробуждение пугало: что принесёт оно — прозрение или падение в пропасть?

Оказалось, что пропасть. Но забавнее всего, что на тот момент я воспринимала его, как прозрение.

Всё началось с одного небольшого инцидента. Одна из работниц по прозвищу Милашка выдала свою товарку — маленькую мулатку, которую мы с Сантьяго подобрали на улице, умирающую от голода. Девица быстро освоилась со своими новыми обязанностями и показывала настоящие чудеса выносливости, пропуская через себя по пятнадцать клиентов за сутки. Бедняжке, наверное, много пришлось натерпеться, если жизнь в моём салоне казалась ей манной небесной. Так вот, в один прекрасный день Милашка наябедничала на мулатку, что, дескать, та беременна. Мы с Отцом Гугой не поверили своим ушам — кто слышал, чтобы беременели восьмилетние дети? С такой проблемой моё заведение никогда ещё не сталкивалось. Любые попытки расспросить мулатку натолкнулись на целый океан слёз: девица клялась и божилась, что её оклеветали. Выяснить правду можно было только одним способом — позвав врача, причём, настоящего, а не этого мошенника Гугу.