Ромовый дневник - Хантер С. Томпсон

Моберг провел два года в Нью-Йоркском университете, причем жил он в Вилледже, в одном из общежитий для иностранцев. Это явно выбило его из колеи. Однажды, рассказал он, его арестовали на Шестой авеню за то, что он, точно пес, мочился на пожарный кран. Это стоило Мобергу десяти суток в Томбсе, а когда он оттуда выбрался, то немедленно отправился в Новый Орлеан. Какое-то время он там валандался, а затем получил работу на грузовом корабле, направлявшемся на Восток. После нескольких лет работы на кораблях Моберг приплыл к журналистике. Теперь, выглядя в свои тридцать три года на пятьдесят, со сломленным духом и распухшим от пьянства телом, он шатался из одной страны в другую, нанимаясь в качестве репортера и дожидаясь, пока его уволят.

При всей своей мерзопакостности Моберг изредка демонстрировал вялые вспышки разума. Но мозг его так прогнил от пьянства и беспутицы, что всякий раз, как его напрягали к работе, барахлил подобно старому мотору, сошедшему на нет от вечного болтания в топленом жире.

— Лоттерман думает, я Демогоргон, — говорил Моберг. — Знаешь, кто это такой? Посмотри на досуге. Неудивительно, что я ему не нравлюсь.

Однажды вечером у Эла Моберг рассказал мне, что пишет книгу, которую он назвал «Неизбежность странного мира». Он очень серьезно к этому относился.

— Такую книгу мог бы написать Демогоргон, — сказал он. — Навалом дерьма и всякой жути… я выбрал все самое ужасное, что только можно вообразить… герой является пожирателем человечьей плоти под личиной священника… каннибализм вообще меня завораживает… как-то раз в тюрьме чуть ли не до смерти избили одного алкаша… я спросил у полицейского, можно мне съесть кусочек его ноги, прежде чем они его прикончат… — Он рассмеялся. — Этот гад выкинул меня оттуда… дубинкой ударил. — Он снова рассмеялся. — Я бы его съел… почему бы и нет? В человечьей плоти нет ничего священного… такое же мясо, как и все прочее… ты ведь не станешь это отрицать?

— Не стану, — отозвался я. — Зачем мне это отрицать?

Это был один из немногих моих разговоров с Мобергом, когда я худо-бедно мог понять, что он говорит. Почти все остальное время он нес полную околесицу. Лоттерман вечно грозился его уволить, но у нас было так туго с персоналом, что он не мог позволить себе хоть кого-то отпустить. Когда Моберг после избиения его забастовщиками провел несколько дней в больнице, у Лоттермана появилась надежда, что теперь-то он исправится. Однако, вернувшись к работе, Моберг стал еще более непредсказуем.

Порой я задумывался, кто первым отдаст концы — Моберг или «Ньюс». Газета проявляла все признаки последнего издыхания. Тираж падал, и мы так неуклонно теряли рекламодателей, что я просто не представлял себе, как Лоттерман сможет устоять. Ради сохранения газеты он влез в большие долги, а она, если верить Сандерсону, никогда не давала ни цента.

Я продолжал надеяться на приток свежей крови, но Лоттерман стал так остерегаться «алканавтов», что отвергал почти все отклики на свои объявления.

— Требуется предельная осторожность, — объяснял он. — Еще один извращенец — и нам конец.

Я уже начал опасаться, что он больше не сможет платить нам жалованье, но однажды в его кабинете появился некто по фамилии Шварц, который сказал, что его только-только вышвырнули из Венесуэлы, и Лоттерман тут же его нанял. Ко всеобщему удивлению, Шварц оказался весьма компетентен. Уже через несколько дней он выполнял всю ту работу, которой прежде был занят Тиррелл.

Это порядком разгрузило Лоттермана, но в целом на газете никак не сказалось. Мы опустились с двадцати четырех страниц до шестнадцати, а в конце концов и до двенадцати. Перспективы стали такими мрачными, что пошли разговоры: дескать, у «Эль-Диарио» уже набран и готов к печати некролог «Ньюс».

Никакой преданности газете я не чувствовал, но все-таки славно было иметь жалованье, пока я закидывал удочку на что-то более солидное. Мысль о том, что «Ньюс» может закрыться, стала меня беспокоить, и я задумался, почему Сан-Хуан, со всем его новым процветанием, не может поддержать такую мелочь, как англоязычная газета. Конечно, «Ньюс» звезд с неба не хватала, но все же ее читали.

Серьезную часть проблемы составлял Лоттерман. Чисто в механическом плане он был весьма способным, но сам поставил себя в незавидное положение. Как бывший коммунист, он находился под постоянным давлением и все время должен был доказывать, как радикально он перевоспитался. В то время госдепартамент Соединенных Штатов именовал Пуэрто-Рико «рекламой США на Карибах — живым доказательством того, что капитализм может работать и в Латинской Америке». Люди, прибывавшие туда для обеспечения упомянутого доказательства, видели себя героями и миссионерами, несущими священное послание Свободного Предпринимательства в богом забытое захолустье. Коммунистов они ненавидели пуще греха, и тот факт, что бывший краснопузый издает в их городке газету, восторга у них не вызывал.

Лоттерман просто не мог с этим справиться. Он прилагал титанические усилия, чтобы нападать на все, что даже слабо попахивало политической левизной, ибо знал, что его распнут, если он этого не сделает. С другой стороны, он был рабом правительства вольного Содружества, чьи филиалы в Соединенных Штатах не только поддерживали половину новой индустрии на острове, но также оплачивали большую часть рекламы в «Ньюс». Это были скверные узы — как для Лоттермана, так и для многих других. Чтобы делать деньги, им приходилось иметь дело с правительством, а иметь дело с правительством означало закрывать глаза на «ползучий социализм», что не очень согласовывалось с их миссионерской работой.

Забавно было наблюдать, как они с подобными проблемами справлялись, ибо, если вдуматься, выход был только один — превознести цели и проигнорировать средства, то есть прибегнуть к освященному веками обычаю, оправдывающему почти все, кроме скудеющих прибылей.

Отправиться на вечеринку с коктейлями значило в Сан-Хуане воочию увидеть все низменное и алчное в человеческой природе. Для общества здесь годился шумный, непостоянный вихрь воров и претенциозных деляг плюс идиотичная интермедия от целого зоопарка шарлатанов, клоунов и филистеров с непоправимо покалеченной психикой. По сути, это была новая волна странствующих сельхозработников, прикатившая на юг вместо запада, и в Сан-Хуане они оказались заправилами, ибо в буквальном смысле взяли власть в свои руки.

Эта публика образовывала клубы и инсценировала крупные общественные события, а в конце концов один из них начал издавать беспощадную бульварную газетенку, которая терроризировала и запугивала всех, чье прошлое не было политически чистым. Сюда входила половина всей компании, включая несчастного Лоттермана, который почти еженедельно страдал от какого-нибудь кошмарного ярлыка.

Нехватки бесплатного алкоголя для представителей прессы не ощущалось, ибо все деляги жаждали публичности. Никакое событие не казалось им слишком ничтожным, чтобы не организовать в честь него то, что они называли «вечеринками с прессой». Всякий раз, как «Вульвортс» или «Чейз-Манхеттэн-Банк» открывали новый филиал, деляги праздновали это целой оргией с ромом. Месяца не проходило, чтобы не открылся новый кегельбан; их почему-то втыкали на каждое свободное место. Кругом работало столько кегельбанов, что жутко было задуматься, что бы все это значило.