Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

В Бристоле развернулись массовые беспорядки, и впервые с XVII века в некоторых загородных усадьбах для обороны выставили пушки. Магистраты предупредили, что ни один мятежник или демонстрант не должен погибнуть: если это случится, виновных ждет суровый суд. Никто не хотел брать на себя ответственность за еще одно Петерлоо. Епископов освистывали на улицах, и они боялись выходить по делам своей епархии. Коббет сообщал: «Каждый встречный, казалось, с головы до ног трепетал от ярости… Призывы к республике раздавались со всех сторон». Вслед за Политическим союзом Томаса Эттвуда в Бирмингеме возникли другие такие же общества, и дошло даже до того, что в Лондоне появился объединенный Национальный политический союз, ставивший своей целью распространение избирательного права на нижний средний класс и рабочих. Власти восприняли это как угрозу закону и порядку и пытались (по большей части тщетно) пресечь деятельность союзов.

Разлад в политической жизни усугублялся телесными недугами населения. Осенью 1831 года по городу начала распространяться холера. Врач Джон Хогг писал: «Болезнь обычно начинается с безболезненного расслабления кишечника и опорожнения бесцветным веществом». Затем следовали болезненные спазмы кишечника и диарея, состояние больного быстро ухудшалось, он «испытывал мучительные боли и полный упадок сил». О приближении смерти возвещало посинение или побагровение тела, системы организма прекращали работу, за исключением «периодического выведения жидкости, похожей на шоколад». К счастью, смерть наступала в течение 36 часов. Эпидемия усиливалась. Летом 1832 года в Ламбете вывесили плакат, вопрошавший:

Политический огонь продолжал гореть на фоне болезней и смертей. Несмотря на провокационные заявления недовольных, правительство могло спать спокойно: тяжелобольные и деморализованные люди не начинают революций. Вместо этого жертвы нередко обращались к так называемому лечению холодной водой и прыгали с моста Ватерлоо.

Первый и второй закон о реформе натолкнулись на сопротивление палаты лордов, но в конце 1831 года и в начале следующего года была предпринята третья попытка. Лорды, опасаясь общественных беспорядков и угрозы своим привилегиям, приняли билль 14 апреля 1832 года. Через три недели они провели к нему враждебную поправку, и принятие закона опять сорвалось. Затевать опасные игры с населением было неразумно. Герцога Веллингтона снова попросили сформировать правительство с явной целью провести более умеренную реформу. Страна ополчилась против него. Люди угрожали изъять вклады из Банка Англии под девизом: «Чтобы остановить герцога, забирайте золото». Впрочем, этого не потребовалось. В этих беспрецедентных обстоятельствах Веллингтон не мог сформировать правительство.

Король не находил себе места в своих покоях. Никакие ухищрения и комбинации, в том числе приглашение Веллингтона, не действовали. Оставался только один выход: заполнить палату лордов таким количеством послушных пэров, которое позволило бы наконец принять Закон о реформе. Король изнемогал, плакал и молился, но знал, что это конец. В итоге он написал записку: «В случае возникновения любого препятствия при дальнейшем продвижении билля Его Величество передает графу Грею право назначать пэров в количестве, необходимом для того, чтобы билль был принят». Этого оказалось достаточно. Угроза возымела действие. Собственный статус беспокоил пэров гораздо больше, чем право голоса для нижестоящих. Большинство из них теперь приготовились воздержаться от голосования за реформу, что позволило бы избежать назначения новых пэров. Сколько их должно было появиться: сорок? Пятьдесят? Это было немыслимо. Этого не должно было случиться. 4 июня 1832 года закон о реформе прошел третье чтение.

Ранее считалось, что новые обстоятельства способствовали более активному участию народа в избирательном процессе и что средний класс смог побороть интересы высших классов. Факты говорят об обратном. «Старая фирма» все так же существовала. Все коррупционные схемы по-прежнему действовали, хотя теперь, возможно, не так явно. «Карманные местечки», которыми управлял один вельможа или одна семья, никуда не делись. Садбери и Сент-Олбанс по-прежнему были доступны любому, кто предложит более высокую цену. Пэры и землевладельцы продолжали пользоваться необыкновенным и незаслуженным влиянием на выборах. Открытые войны между партиями воспринимались как должное. Без тайного голосования, которое было введено позднее в XIX веке, избирателей можно было «обрабатывать» и подкупать любыми способами.

Система голосования не претерпела существенных изменений: к имеющимся 435 000 избирателей добавилось еще 217 000 человек. Число сыновей пэров и баронетов в палате общин медленно сокращалось, но за 35 лет крупные землевладельцы потеряли только сотню представителей. В первый реформированный парламент избрали несколько радикалов, но они затерялись на фоне традиционных влиятельных групп. Джон Стюарт Милль писал другу в 1833 году: «Наша Жиронда — это иллюзия… У нас нет лидеров, а без лидеров не может быть организации. Среди радикалов нет ни одного человека, имеющего способности к руководству». Жирондой называлась группа из двенадцати французских республиканцев, но здесь не было революции. В «Размышлениях о представительном правительстве» (Considerations on Representative Government; 1861) Милль пришел к выводу, что реформа никак не изменила характер представительства и не смогла освободить место для каких-либо меньшинств из общей массы населения. По сути, реформа позволила сохранить существующий общественный строй, при этом удовлетворив претензии части городских жителей и радикальных энтузиастов. Предложения не предусматривали избирательного права для всех взрослых мужчин или ежегодного созыва парламента, что когда-то было ключевым требованием радикалов. Грей представил реформу как возвращение к издревле существовавшему (точнее сказать, вымышленному) укладу. Корона, крупные землевладельцы, средний класс и народ должны были сложиться в единое целое, как политический кубик Рубика.

Так или иначе, одни приняли реформу за неимением ничего лучшего, другие — в ожидании дальнейших нововведений. Выяснилось, что крупные землевладельцы теперь могут отстаивать свои интересы, объединившись с верхушкой среднего класса и преуспевающей городской элитой. Возможно, это смутило тори, но это вполне устраивало вигов, которые теперь могли привлечь больше заинтересованных сторон, чтобы удержаться у власти. Однако реформа не принесла ничего нового рабочему классу и низшим слоям среднего класса. Они остались абсолютно в том же положении. Если они не имели в своем распоряжении домовладения расчетной стоимостью 10 фунтов стерлингов в год (на правах если не собственности, то хотя бы аренды), они лишались права голоса. Пролетариат (воспользуемся этим анахроничным определением) оставался полностью за рамками этой системы. Реформа не имела никакого отношения к демократии. Демократия оставалась непонятным и ненужным явлением. Главным мотивом реформы был не принцип, а целесообразность: она устранила некоторые старые злоупотребления, но оставила другие искажения и неувязки. Возможно, аристократы испытали от этого некоторые неудобства (хотя и это сомнительно), но радикалы и реформаторы в действительности получили крайне мало. Грей стремился всего лишь бросить голодному крошку хлеба, чтобы не доводить до восстания. Согласно его расчетам, в каких-либо дальнейших улучшениях не было необходимости.