Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— Меня удивляет, — громко повторил я, — что об этом мне сказала молоденькая девочка, с которой мы просто трахаемся по вторникам, и что об этом никогда не заикалась моя любимая женщина, которая родила мне ребёнка и которая является моей законной супругой. Почему она на всё закрывала глаза? Именно с её молчаливого согласия я опускался всё ниже и ниже.

— Она просто не хотела раскачивать лодку.

— Эта скорлупка все-равно пошла ко дну! — крикнул я и засмеялся, словно опереточный Мефистофель.

На этой волне я ещё раз выпил и продолжил заниматься самобичеванием:

— Ты поставила правильный диагноз, деточка. У меня совершенно атрофировано честолюбие. В прошлом году мне предложили должность начальника отдела разработки программного обеспечения, то бишь возглавить всех программистов в нашем прокатном цехе. Я отклонил это предложение.

— Испугался?

— Мне не нужны лишние головняки.

— А лишние деньги?

— Шкурка выделки не стоит. А ответственность? А вся эта утомительная суета и бесконечные трения? Жопу так развальцуют, мама не горюй! И самое для меня страшное — это субординация. Не научился я шапку ломать перед каждым высокопоставленным идиотом. Сейчас я никому не подчиняюсь и самое главное — никому не должен. Я делаю эксклюзив и пользуюсь своим авторитетом: прихожу, когда захочу, ухожу, когда посчитаю нужным, могу вообще пару дней задвинуть, особенно с похмелья. Мой руководитель — мягкий интеллигентный человек, из которого я верёвки вью, но если ты сам начальник, это круто меняет дело. Я не смогу вылизывать жопу какому-то Ивану Ивановичу и при этом давить пацанов, с которыми я работаю, и не дай Бог, если этот Иван Иваныч на меня голос поднимет… Я любого человека, независимо от его положения, могу послать на хуй! Работу эту грёбанную могу послать ко всем чертям! Жену могу отправить в долгое эротическое путешествие, и друзей могу отправить туда же…

— А меня? — спросила Таня, ревниво прищурив глаз.

— Тем более! Без всяких сожалений! — громко крикнул я и продолжил пьяную хлестаковскую браваду: — Любая должность — это ярмо, которое просто так не скинешь. Люди очень быстро привыкают к деньгам, к власти, к привилегиям. Чем выше поднимается человек по служебной лестнице, тем меньше в нём остаётся человеческого, тем меньше в нём остаётся гордости, а это означает только одно — вверх по лестнице, ведущей вниз.

— И ради этого ты живёшь? — спросила Татьяна с горечью.

— Я не живу ради этого! Я просто не умею жить по-другому!

— Конечно! — возмутилась она. — Ты свободный человек! Свободный от любых обязательств, от семьи, от детей, от близких… Тебе совершенно нечего терять, потому что ты ничем не дорожишь. Ты натуральный камикадзе. Ты страшный человек. У тебя нет честолюбия, у тебя нет планов на будущее, но самое ужасное — у тебя нет планов на меня. Единственное, что у тебя есть, — это необъятная гордыня, которая заслонила даже солнце. Что ты запоёшь, когда останешься совершенно один?

— В последний раз… — прошептал я.

— Что?

— В последний раз я хочу тебя трахнуть, — членораздельно повторил я, вытянув губы в трубочку.

— Отпусти меня… Хватит, — попросила она, состроив лицо, исполненное нечеловеческих мук. — У меня нет времени на эту ерунду, которая болтается у тебя в штанах. Меня коллектив ждёт. Мы сегодня ночью выступаем в клубе.

— В последний раз. — Я протянул руку и прикоснулся кончиками пальцев к её голени, обтянутой шершавым капроном. — Я умоляю. Я никогда больше не позвоню. Никогда. Между нами всё кончено.

В то самое время как я страдал и умолял, она внимательно разглядывала кончики пальцев на правой руке, — аметистовый маникюр, серебряная змейка, оплетающая запястье, золотые кольца в ушах, рубиновый перстень на указательном пальце, тоненькая стрелка на колготках, лёгкое дуновение ветерка и опадающая портьера, — и вдруг я понял, что меня для неё не существует, что мы никогда не будем вместе, никогда не будем мужем и женой, никогда не будем любовниками, а если по стечению обстоятельств окажемся на необитаемом острове, то мы не станем даже товарищами по несчастью — мы будем жить в разных шалашах, каждый на своей половине острова, и встречаться будем только для разрушительного секса. Это было кратковременное прозрение, как мираж в пустыне, и в тот момент я ещё не догадывался о том, что мы уже давно находимся на необитаемом острове, где никого нет, кроме нас.

На журнальном столике валялась смятая пачка «Космоса» и стояла хрустальная пепельница, забитая чёрными окурками, а рядом — гранёный стакан… Я вновь приложился к бутылке и начал пороть откровенную чушь:

— Татьяна! — Я весь вытянулся в струнку, скорчив уморительную физиономию. — Я покидаю этот проклятый город навсегда. Сегодня — наше последнее антре. — Слово entree я произнёс с классическим французским прононсом. — Меня ждут чувственные закаты, тлеющие в бокале «Шардоне», и крики чаек на восходе солнца, а ты останешься в моей памяти лучшим сексуальным блокбастером. Ты знаешь, Танька, скажу тебе правду: я тебя не люблю, но смог бы отдать тебе почку… Странно, да?

Она посмотрела на меня с иронией и ничего не ответила. Потом медленно поднялась с кресла и начала рыться в сумочке, слегка наклонившись, — её крепкий зад, обтянутый облегающим тиаром, вновь всколыхнул моё сердце.

— У нас — новая постановка, — равнодушным тоном сообщила она, надевая узенький жакет. — Если дотянешь до полуночи, приходи в клуб.

— Меня уже тошнит от этих танцев! — крикнул я и начал тихонько к ней подбираться на мягких кошачьих лапках. — Я не отпущу тебя. Я безумно тебя…

— Руки убери!

Время остановилось. Ничего не существовало за пределами этой комнаты. Её шмотки опять полетели в разные стороны, а белый лифчик, как ему и полагается, вновь болтался на люстре. Когда я стягивал с неё колготки, она довольно ретиво брыкалась и всё норовила заехать мне пяткой в живот или в пах, но когда я ухватил губами её коричневый сосок, она замерла и вся покрылась мурашками.

— Что… что ты де-е-е-е-лаешь? — выдохнула она, а я уверенно продолжал осваивать её тело.

Мне всегда больше нравилось играть в любовные игры, нежели заниматься любовью… Только задумайтесь, какая эстетическая пропасть пролегла между самым возвышенным чувством и его реализацией на физиологическом уровне, — как же прекрасна прелюдия по сравнению с дисгармонией