Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

понять, ведь он ещё вчера был нормальным человеком — радовался жизни, строил какие-то планы на будущее, купил себе на лето резиновую лодку, и вдруг на тебе — выхлестнул мозги из дробовика. «А может, это убийство?» — подумают они и будут совершенно правы, потому что только бесы подводят человека к этому краю.

И вдруг до меня дошло: «А ведь ты умер, дружок… Душа не сразу покидает тело и не отправляется сразу же в иной мир».

«Твоя душа сейчас находится в непонятках», — заключил я и осторожно выглянул из-под одеяла… Я увидел серый потолок с раздавленными на его поверхности комарами и пыльную люстру с двумя уцелевшими плафонами, — перевёл взгляд в сторону, и откуда сбоку выдвинулся огромный гардероб с антресолью, у него в дверях были зеркала, в которых отражался потолок, противоположная стена и висящий на ней ковёр… «А я? Я отражаюсь?» — подумал я и начал медленно сползать на пол…

Я очень боялся, что могу не увидеть своё отражение и ко всему ещё провалюсь в эту бесконечную глянцевитую пропасть, из которой моя душа уже никогда не выберется. «Вот почему завешивают зеркала, когда в доме покойник», — подумал я, но тем не менее продолжал на четвереньках подползать к гардеробу. Мне было страшно, но любопытство было сильнее. Я увидел в зеркале свою опухшую морду, и меня слегка попустило…

На работу я в этот день не пошёл, а с самого утра начал пить. Бутылка водки заполнила эту пустоту, но ненадолго… Через пару часов абсолютного обморока я вновь открыл глаза и увидел тот же самый потолок с алыми пятнышками убитых насекомых. Я прислушался к себе и ощутил мелкую дрожь — этакую вибрацию, словно в моей черепной коробке работали перфоратором. Я подскочил с дивана и бросился в ближайший ларёк…

— Девушка, — обратился я к продавщице дрожащим голосом. — У вас есть водка дешёвая, но хорошего качества?

— У нас есть водка за червонец, но на бутылках даже нет этикеток, ни то что акцизных марок. Ну что рискнёшь?

— Она нормальная? — задал я наивный вопрос.

— А я почём знаю? Я её не пью и сама не разливаю.

Я навёл на неё фокус с некоторым любопытством — молодая сочная баба, широкое холёное лицо, богатая тёмно-каштановая шевелюра, черные как маслины глаза, выпуклое декольте, в котором утонула толстая золотая цепь с килограммовой ладанкой, чувственные пухлые губы… Но была в ней какая-то червоточина: потрепало её изрядно, внутри не осталось живого места.

— Вы что, стихами разговариваете? Давайте устроим батл.

— Так тебе бутылку… или батл? — спросила она, грубо хохотнув.

— Давай парочку и бутылку минералочки, — ответил я, высвобождая из потной ладони скомканные купюры вперемежку с мелочью; всё это посыпалось на прилавок.

— Ты сегодня до вечера работаешь или до утра? — спросил я.

— А что?

— Я могу тебя подождать и пока не нажираться… Давай вместе улетим. — Я прищурился так, словно в лицо мне подул лёгкий бриз.

— Куда? — Голос её укутался бархатными нотки.

— Туда, где нет печали.

— Никуда я с тобой не полечу, — сказала она, снисходительно приподняв уголки губ. — У тебя колечко обручальное…

В замешательстве я посмотрел на свой безымянный палец, как будто видел его впервые.

— А хочешь, я тебе его подарю?

— Чудной ты, парень, а на душе — гранитный камень… И такие глаза… как будто сглазили.

— Говоришь как пишешь, — похвалил я.

— На шестёрке чалилась, голуба? — спросил я, состроив приблатнённую физиономию и добавив щепотку характерного косноязычия в слова.

Она посмотрела на меня, как на жалкого фраера, и ничего не ответила.

— Ну что ты на меня глаза пялишь, деточка? — продолжал я строить из себя блатного, с наглой ухмылкой облокотившись на прилавок. — Меня брать надо, пока я не ушёл. Ты прикинь, болт девятнадцать сантиметров, да ещё с хитрой резьбой. Его же надо куда-то пристроить — грех такое богатство носить в штанах. Настрадалась уже — хватит! — от маленьких членов. Вот оно нежданно-негаданно твоё бабское счастье подвалило. Так пользуйся! Чё ты молчишь как рыба об лёд?

На губах у неё появилась смутная улыбка, и она молвила тихим голосом, потупив глаза в пол:

— У моего мужа с этим всё в порядке.

Я продолжал ехидно щериться.

— Да нет у тебя никакого мужа! — возопил я, переходя на смех.

— Откуда ты знаешь? — смущённо спросила она.

— У тебя — глаза голодные, — ответил я с видом знатока.

Она посмотрела на меня исподлобья, выставила на прилавок две бутылки без этикеток и полторашку минералки, посчитала деньги, вернула мне какую-то мелочь, на что я гордо ответил: «Сдачи не надо», а потом с подчёркнутой вежливостью отправила меня в долгое эротическое путешествие:

— Да пошёл ты… баклан отмороженный… синявка беспробудная… хмырь болотный… Шевели рогами, олень! Чё ты здесь торчишь как лом в говне?

— Караул! Вокзал поехал! — прокукарекал я, пытаясь изобразить крайнюю степень возмущения, но вместо этого предательская улыбка расплылась на моей физиономии. — Деточка, в натуре, а ты не боишься, что я тебя прямо здесь… — В этот момент дверь в павильон открылась, и на пороге появился здоровенный мужик, пахнущий лошадиным потом; он отодвинул меня тяжёлым взглядом и подошёл к прилавку.

— Привет, сестрёнка, — произнёс он глубоким грудным басом. — Чё такая грустная?

— Да ходят тут всякие…

Дальше я уже не слышал, потому что вывалился наружу, — хлопнула дверь, и быстрым шагом я направился домой. «На хрена мне эти приключения?» — подумал я, чувствуя как по всему телу пробегает нервный озноб.

Вечерело. Над крышами приземистых домов висело тусклое солнце: промышленный смог окутал город, в воздухе не было никакого движения — ни ветерка. Город буквально задыхался в этом розовом тумане.

Когда я вышел из павильона, то меня придавила к земле чудовищная тяжесть, — мне захотелось прилечь прямо на асфальт, покрытый бархатным слоем пыли. Я не понимал, что со мной происходит, но было совершенно ясно, что наваливается какая-то страшная болезнь.

Мне было очень больно, и если бы я не привык с малых лет отхватывать жестокие зуботычины, то, наверное, я