Уровень опасности - Игорь Симонов

Они ели рыбу в дорогом ресторане недалеко от того места, где познакомились, и было видно, что для Кати, прожившей в Москве несколько лет, все это привычно – хорошая еда, хорошее вино, состоятельная публика. Странное ощущение, что давно знакомы, так легко разговаривать и так легко молчать, и она еще прекраснее, чем два дня назад.

– С тобой не здороваются? – господи, какая глупость, ведь совсем не то хотел спросить.

– А почему со мной должны здороваться, я же не из «Фабрики звезд»? Ладно-ладно, шучу, не буду мучить тебя – я не очень много тусуюсь, то есть, конечно, у меня есть знакомые и в Москве, и не в Москве, но я не из тусовки, если ты это имел в виду.

– И у тебя есть сейчас кто-нибудь?

– Ты хочешь спросить, есть ли у меня с кем-нибудь романтические отношения? Ответ – нет.

Как сильно бьется сердце. Он забыл, что так сильно может биться сердце не в тренажерном зале. Она улыбается, наверное, у него все это написано на лице, кажется, она что-то спросила…

– Извини, что ты спросила?

– Я спросила о тебе. Ты – один?

– Да.

– Ты не женат и ни с кем не живешь?

– Нет.

– Так не бывает.

– Почему?

– Алексей, посмотрите на себя в зеркало.

– Мы договорились на «ты».

– Хорошо, хорошо – посмотри на себя в зеркало, повернись чуть направо, налево, – она покручивала ножку бокала с белым вином в такт своим словам, направо – налево.

– Я посмотрел. И что я должен там увидеть?

– Очень привлекательного молодого мужчину, который ездит на очень дорогой машине, живет, по его словам, в дорогом доме, при этом воспитан, говорит нормальным человеческим языком и, кажется, даже образован, – вот что ты должен там увидеть.

– Допустим, это так. И что это значит?

– Даже при условии, что ты недавно в Москве, это значит, что ты или голубой, или импотент, или преступник в розыске.

– Жестоко.

– Жестоко, но справедливо. Самое удивительное, что при нынешнем состоянии рынка, даже если ты – все эти трое вместе взятых, ты не должен быть один.

– При состоянии какого рынка?

– При состоянии спроса и предложения. Ты не должен быть один. Это какая-то большая историческая несправедливость. Где-то наверху что-то замкнуло – и вышла несправедливость.

– Но ты этим не расстроена?

– Я этим восхищена. Это ничего, что я такое говорю? А то очень утомительно под дуру косить.

– Мне нравится все, что ты говоришь, мне нравится, как ты говоришь, и мне нравится…

– Все мои трещинки.

– Типа того.

Все. Этап пройден. Есть ощущение, что один этап пройден.

– Давай выпьем за это.

– За трещинки?

– Да, твои и мои.

Они были последними посетителями ресторана. Они не могли наговориться. Алексею казалось, что он с удовольствием разговаривает с кем-то впервые за несколько лет. Может быть, впервые во взрослой жизни.

Катя умела слушать, умела понимать – подтверждая это умение одним вовремя сказанным словом или правильно заданным вопросом. Она очень смешно шутила. Он никогда не встречал женщину, которая так шутит, и она смеялась его шуткам, рассыпая звон хрустальных колокольчиков, сверкая своими изумительно белыми ровными зубами и собирая вокруг сияющих глаз пучки морщинок.

В первый раз он по-настоящему коснулся ее, когда помогал надеть пальто, – просто прижал ее к себе на мгновение, почувствовал ее теплое тело под тонким покровом шелковой блузки. Она осталась с ним на это мгновение, потом отстранилась.

– Ты пьяный, я – пьяная, как поедем?

– У меня водитель.

В машине на заднем сиденье он обнял ее левой рукой за плечи, правая рука скользнула по поверхности бедра, остановилась там, где заканчивается резинка чулка, замерла и поднялась выше. Такое тепло, такое желание, такое наслаждение под крохотным клочком кружевного белья, она еще больше раздвинула ноги, грудной обрывистый стон, придающий такую силу и такую нежность рукам…

– Нет, Леша, нет…

– Что нет?

– Я не хочу кончать в машине за спиной твоего водителя, – она выдохнула, поцеловала его руку, отодвинулась и посмотрела ему в глаза. – Ты хочешь, чтобы это было сегодня?

– Да.

– Хорошо. Я, когда собиралась в ресторан, знала, что не смогу устоять, да и не захочу. Это первый раз в моей жизни.

– Что?

Она засмеялась, глядя на его изумленное лицо.

– Нет, не это. Первый раз, когда я останусь с человеком, которого только что встретила.

– Мы встретились три дня назад.

– Все равно в первый раз. Я очень доверяю тебе. Пожалуйста, будь со мной сначала очень нежным.

– Все будет так, как ты захочешь…

– Нет, нет, все будет так, как ты захочешь.

Аслан ненавидел Англию. Он прожил здесь безвыездно пять лет и за это время накопил в себе столько отрицательной энергии, что один, без всякого «пояса шахида», мог бы взорвать аэропорт Хитроу. Но не взрывал. Потому что ненависть к Англии в причинно-следственной зависимости была следствием, а не причиной. Причиной же была ненависть даже не к России в целом, а к тем вполне конкретным людям, по воле которых он здесь оказался. Не то чтобы эти люди специально планировали судьбу Аслана, они и вспоминали-то о нем не чаще чем раз в полгода, но именно их действия заставили его скрываться на этом проклятом Аллахом острове без всякой надежды выбраться куда-либо. Местные власти, признавшие его под давлением общественного мнения политическим эмигрантом, настоятельно рекомендовали Аслану не покидать территории Соединенного Королевства иначе как в составе официальных делегаций. Да он и сам знал сколько денег обещают за его голову и сколько жадных и трусливых шакалов ждут того момента, когда можно будет доложить новому русскому царю: Аслан мертв – взорвали в автомобиле, самолете, на яхте, отравлен в гостиничном номере, зарезан проституткой, застрелен в затылок в уличной толпе. И получить вместе с деньгами из рук царя звезду Почетного героя. Не бывать этому! И – продолжала накапливаться отрицательная энергия.

Выход энергия находила в регулярных занятиях на тренажерах и нерегулярных групповухах, причем Аслан всегда переплачивал, чтобы приводили русских девок, и однажды чуть не убил в состоянии бешенства одного из своих помощников за то, что вместо русской пытались подсунуть украинку. Этим ослам невозможно было объяснить, что отрицательная энергия находит выход только в молодой и гладкой русской жопе, когда ты трахаешь ее, и она кричит от боли и пытается освободиться, и ты притягиваешь за волосы искаженное лицо этой суки и засовываешь ей в рот скомканные фунты – жри, тварь. И потом между ног еще запихнуть – голая, дрожащая от страха, в слезах, руку поднимешь – не срам свой, а лицо прикрывает. Но это не дома, это сраная Англия, здесь надо быть осторожным, без лишнего шума, сто процентов гарантий, что не заявит, местных ментов бабками не замажешь, а если и замажешь – в газетах появится, Патриция скандал устроит, а то и развернуться может совсем. Вот оно, главное – он, мужик сорока лет, в расцвете сил, всем ходом истории предназначенный быть президентом своей страны, на равных сидеть за столом с бушами и блэрами, собирать канистрами потоки денег от непрекращающегося нефтяного ливня и разливать их потом по мискам и плошкам, сидит в этом говенном городе и зависит от общественного мнения этой нации дегенератов и от отношений с этой старой костлявой Патрицией, которую дома не пустил бы и ноги себе мыть. Что может быть большим унижением для мужчины?