Признание в любви - Борис Гриненко

– Как вам сражение?

– Сказать по-вашему – «здорово». Мы двести лет не видели войну. Сейчас не важно кто победил.

– Победила дружба, история всегда так заканчивается. Обидно, что для понимания этого кладутся миллионы. Из космоса видно – Земля маленькая, делить нечего.

– Будем надеяться.

За что и выпили.

В окрестностях Усть-Нарвы археологические раскопки. Здесь 4800 лет назад жили люди. Каждому месту своя мерка. В Израиле тысячелетия «измеряются» метрами, тут – сантиметрами, аккуратная обработка огородика в лесочке. Поехали, попросились «помочь». Покопались, покопались, ничего не нашли. «А что вы хотели? – удивились финские археологи. – Найти мамонта?»

Времени отчаянно не хватает, сегодня ждёт Рига. Ещё темно, в машине Ира с закрытыми глазами. Смотрю на неё и не выдерживаю, останавливаюсь, легонько касаюсь губами ушка, оно ближе. Дрогнули ресницы, её рука на моей щеке.

Вечер, концерт в Домском соборе. Акустика не вызывает ничего, кроме зависти. Орган, мужской хор и меццо-сопрано… Музыка – неотделимая часть собора, собор – путь к Богу и к музыке. Бах за органом, музыка льётся с неба. Время остановилось, души взлетели. Громом аплодисментов их не вернуть.

Набережная Даугавы, в спокойной воде не качаются силуэты зданий, не моргают огни старого города, над ними застыли звёзды, там наши души, они вместе. Тишина и покой. Тёплые руки у меня на плечах. Улыбка не Моны Лизы, нет в ней никакой загадки, в ней – любовь.

В небе появились разноцветные огоньки, самолёт подмигивает и к кому-то торопится. Пожелали им удачи, помахали вслед: «Нам спешить некуда – счастье с нами».

Ночь, обратная дорога, машин нет, кажется, Ирочка задремала, улыбка уйти не может – она мне. Мотор не слышно. Пробегают мимо городки, лесочки, поля. Удивительное блаженство – любимая рядом. Проснётся, поцелует, можно будет… помолчать. Когда любишь, слова не нужны. Уснуть не боюсь, сколько бы ни прошло времени, – я пою. Песня внутри, мелодия наша, нашей любви. Ехать нам долго, и песня не оборвётся, пока дорога не окончится. Дорога длинная. Мы сами её выбрали. У неё простое название – жизнь.

* * *

Нас выписали, на самом деле формально: из одного отделения перевели в другое, разбираться из-за чего тромбоз. Мы собрали сумку и спустились на этаж ниже. Опять повезло с врачом – Лазырина, не сглазить бы. Нашли двухместную палату, временно свободная, ночую там. Палата платная, Ира спрашивает: «Почём, интересно?» Отвечаю: «Дешевле, чем в гостинице, да ещё кормят …». Успел язык прикусить, ведь конец-то фразы «но и не помрёшь». Думать нужно, что говорю. Ира делает вид, что не замечает моих глупостей. От этого не легче.

Анализы, осмотры. Находят опухоль. У нас шок… В этот же день сам отвожу пробы на биопсию в Песочный, иначе долго. Результата ждём с ужасом. Продолжаем активнее заниматься. Несколько раз в день гимнастика, ходьба по коридору – пока не спортивная, но стремимся.

В назначенный день приезжаю за результатом, читаю диагноз – онкология. Не верю, спрашиваю у сестры: «Может быть, это не наш анализ?» – «Ошибок не бывает». Вместо того, чтобы бежать, сажусь в коридоре. За такие вести когда-то отрубали голову. Бог, где ты? Возьми мою сейчас, за другой диагноз.

Напротив останавливается врач: «Чем-нибудь помочь? – Не сразу понимаю, что он ко мне. – Спасибо… нет». Какой толк от самобичеваний? Не обо мне речь – что делать?

Показываю Лазыриной, наверное, привычный для неё текст. Буднично убеждает, что не страшно, обнадёживает: «Типичный случай, не вы первые. Легко удалят новообразование и всё, не переживайте. Сдавайте быстро анализы и оформляйтесь на операцию, советую в Песочный, в НМИЦ имени Петрова. Там специалисты с мировыми именами». Вместе идём в палату, один не могу.

Ира внешне почти не реагирует, только глаза сразу стали другие, не её – такой тоски не было. О болезни – ни слова.

Вечер, поздно, мы вдвоём, Ира лежит. Необычная тишина в коридоре. До этого не обращал внимания? Появилась страшная причина замечать мелочи? Еле слышно зовёт, никогда раньше так не говорила:

– Посиди со мной… пожалуйста.

Голос сдавленный, издалека. Я даже испугался, пытаюсь изобразить бодрый вид, подхожу, встаю на колени, целую.

– Сядь ко мне.

Берёт за руку, глаза влажные, блестят… Вроде бы всё ясно, врачи убеждают: «Не волнуйтесь, вылечат». Но была мама… потом – «не оставляй меня».

– Хочу попросить у тебя прощения.

Я на коленях, ругаю себя последними словами – почему не уследил. А она, любимая моя, просит прощения у меня… виноватого.

– За что? Я должен просить… я недосмотрел. Не прощу себе. Вылечат, буду отмаливать грехи…сейчас не время рассуждать, нужно готовиться.

Приподнимаю, прижимаю к себе. Дышит часто-часто. Слеза упала мне на руку.

– Я тебя подвела… оказалась больной.

– Как такое могло прийти в голову? Сейчас же выброси. Полная ерунда, сказали ведь, что ничего страшного, обычная операция. Потом будем вспоминать, посмеёмся.

Глажу по волосам, лоб горячий. Заглядываю в глаза, слёзы не исчезают.

– Я тебя люблю. Постарайся уснуть… сон, говорят, лучшее лекарство.

Опускаю на кровать. Целую. Губы чуть тёплые. Одна моя рука у нее под головой, другой тихонько поглаживаю: кисть тёплая и сухая, вначале подрагивала, потом прошло. Через полчаса-час задремала. Моя очередь плакать, хотя сказали же врачи, что повода для беспокойства нет. Но почему при взгляде на Ирочку тревожно бьётся сердце?

Нас выписывают с рекомендацией: требуется операция, химиотерапия, лучевая терапия. Из обихода исчезает местоимение «я». Остаётся только «мы». Ходим нормально, можем даже бегать, что иногда и пробуем, ничего не болит.

Стоим у окна, но у другого. Ждём выписку. Осень на исходе, неожиданно потеплело. На деревьях листьев мало, яркое солнце подчёркивает, что у каждого свой цвет и все красивые. Поддаются они тихому ветру, отрываются и медленно опускаются, выбирают, где остановиться. Насовсем. Как люди. На земле расстелен яркий ковёр, дворники не успели скатать. Ира, не глядя на меня, говорит, что осень закончилась, а сегодня вернулась. К нам.

Обнимаю: «Посмотри, нарядная какая, она узнала, что ты заболела, и вернулась сказать, что бояться нечего, вылечат, а там и весна. Будет для нас такая же яркая, как эти листья». Ира не отвечает, внутри у неё произошли перемены. Я обязан выглядеть убеждённым, что ничего страшного нет, ведь от моей активности что-то будет зависеть, но от Ирочки спрятаться невозможно. Значит горечь и у меня написана. Ира всегда находила нужные слова. Говорила другим. А сейчас? Зачем – мы понимаем без них. Она молчит, и у меня в сердце эхо страшных, несказанных слов – о чём она думает. Мне больно. А ей?