Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

и белом шлеме и в таких же ботинках, конечности вытянуты в одну сторону, словно он повернулся на бок во время сна.

Меня всегда интересовало, что слышал Киттинджер, когда летел почти со скоростью звука? Возможно, когда всё затихло, он настроился на бурлящие системы собственного тела — кровь и электричество. Вполне может быть, что и я во время отключки ощущал нечто подобное: почти преодолел барьер и превысил скорость звука, остался с остаточной турбулентностью, шумом стихающего ветра, пресыщенного воздуха, вкупе с потрескивающими электронами уединенного разогнанного мозга. Тогда как мое первое падение было в целом земное, то падение из самолета с добавлением духовных элементов — безусловно возвышенное. Как и Киттинджеру, мне стало подвластным нечто, всего на миг и больше на личном и субъективном уровне. Как мне продемонстрировала относительность моего падения в детстве, оно могло длиться дольше правления монарха, дольше существования династии, а я бы в это время полностью или большей частью оставался без сознания. И даже несмотря на то, что климатологи, разъясняя хрупкость земной атмосферы, сравнивают толщину ее слоя с лаковым покрытием глобуса, когда я падаю, то ощущаю недюжинную силу и мощь. Не секрет, что изменения давления и температуры в атмосфере вызывают разрушительные ураганы, торнадо и грозы, природные явления, вынудившие наших предков придумать языческих богов, чтобы переносить баланс возмездия и умиротворения внутри хаотической вселенной. Но это чувство господства после каждого прыжка, пусть даже оно выбрасывается почти сразу за парашютом, может в свою очередь быть связано с надеждами и страхами наших предков.

Я заметил, что парашютный спорт и сопряженные с ним ритуалы подражают благоговению и поклонению в религии. Единственным естественным объяснением может быть то, что некоторые из нас восприимчивы к определенным откровениям. Кто или что, в таком случае, наш Господь? Не Яхве или Аллах. Скайдайверы подчиняются чему-то более осязаемому. Ветру и облакам, верхней границе неба. Тому, что греки считали царством первобытного божества, прозванного Эфиром. Скайдайверы, однако, потомки павших божеств. Всего-навсего временные повелители этого кусочка стихии. Если поразмышлять об этом, то, кажется, пока у нас из-под лопаток не проклюнутся крылья, не вырастут перья на руках и не вытянутся фаланги, нам не суждено узнать подобных Гелиосу или Дедалу. Мы всегда будем падать с неба, как незаконнорожденные сыновья и дочери. Наша история исшрамлена наивностью: роковой полет лейтенанта Томаса Селфриджа[20] на самолете братьев Райт, охваченный пламенем исполинский «R101»[21], воздушное столкновение рейса 182[22], извивающийся перистый дым после взрыва «Челленджера»[23]. Мы высадились на Луну и летаем в разные уголки планеты, как алюминиевые птицы Рух, но, как уже говорилось, это всё воздухоплавание. Лишь когда эфир заменит рожденным из глины кровь, люди узнают о существовании иной обители помимо земной поверхности. Вопреки этому, наши падения и то, как мы на них реагируем, формируют характер наших душ, позволяя нам расти и открывать для себя нового больше, чем если бы мы просто взлетали, размахивая крыльями. Возможно, именно поэтому мы жаждем падения, используя полет как фрейдистское замещение наших истинных желаний. Перефразируя Александра Поупа[24], я утверждаю: «Летать — человечно, падать — божественно».

Эдем

Они приехали в апельсиновую рощу, чтобы насобирать корзину себе домой. В отличие от Эвелин, Адам был здесь впервые. Солнце излучало насыщенный, почти кристальный свет, а бесконечные фруктовые деревья простирались всюду, затмевая всё видимое пространство, сходясь в одной точке параллельно горизонту. Большинство стволов были выкрашены белым для защиты от паразитов и болезней, специфический метод, вызывающий ассоциации с «ловцами снов» и туземной медициной. Они шли не спеша, и он взял в свою руку ее теплую влажную ладонь. Воздух был кисло-сладким, сочетание химического запаха удобрений и свисающих с ветвей, словно звезды в собственной галактике, апельсинов. В этом улавливалось некоторое сходство с воспоминаниями или фантазиями, которые Эвелин распознала или еще только старалась распознать. Адам заметил на ее лице невинное выражение, сохранившееся любопытство к природе. На каком-то уровне это была ее стихия, даже если взращенная искусственно, а не возникшая сама собой. Такой редкий зеркальный блеск ее глаз. Он думал, не разрушит ли ее такая чистота, чего едва не случилось, когда она была ребенком.

Она сжала его руку, устремив взгляд вперед, он проследил его направление. Дальше по тропинке пара серых древесных аистов раскачивалась на подвижных ходулях ног. Они задрали клювы, вырезанные из мертвой сосны, словно роскошный наряд из перьев делал их представителями аристократии, а не курьезным произведением чудаковатого Джеппетто. Адам и Эвелин наблюдали, как беспечно и без суеты птицы вышагивали, расправляя крылья, пока со свойственной им томностью не исчезли, поглощенные следующим рядом деревьев. Продолжив путь, Эвелин свободной рукой провела по апельсинам. Они закачались, как беззвучные колокольчики.

— Мне кажется, что я здесь, хотя это не так, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Либо это место настоящее, либо мы, одно из двух.

— Тогда мы.

— Как ты можешь быть таким уверенным?

Тот факт, что она может терзаться столь экзистенциальным сомнением, что она может выразить его как беспокойство, независимо от потенциального солипсизма, утвердило его во мнении, что она наверняка настоящая, а эта роща и всё в ней — всего лишь фальсификация, всё, кроме них.

— Я уверен.

Она поцеловала ему руку и сказала: «Тогда я тебе верю». И потом подпрыгнула, опустившись на одну ногу: «Я чувствую себя иначе, не могу сказать, плохо это или хорошо, но я рада этой перемене».

До них донеслось кваканье и щелчки, как от земноводного.

— Что это?

Пригнувшись, они продрались сквозь ветви и обнаружили змеешейку, сидящую на краю бочки с распростертыми крыльями и нацеленным в небо кинжалоподобным клювом; такую неподвижную и малоприметную, что она походила на какую-то доисторическую летучую мышь. Эвелин рассматривала многообразие птиц на деревьях, в воздухе, повсюду — вороны, каркающие в пустых гнездах, орлы и сорокопуты, танагры и сипухи, ары и голуби, удоды и красногрудые дятлы, все вместе издающие волнообразную какофонию, — но не могла распознать ту, которую смутно помнила с детства, из пламени и света, взмывающую сквозь небесные сферы. В памяти всплыло, уже четче, как цвета феникса превратились в фосфены, которые стояли в ее глазах еще три дня после того, как она увидела его, начиная с гранатового, затем небесно-золотого и, наконец, цвета морской волны. Поняв, что всё тщетно, она опустила взгляд. Вот тогда-то она и увидела не феникса, а существо, которое искала, сама того не ведая.

— Смотри, — сказала Эвелин, воспринимая звук собственного голоса