Зима мести и печали - Александр Аде

Клавдия грузно поворачивается к мужу.

– Разговор у меня к тебе.

– Ну?

– Все мы под Богом ходим. Вот и Царь приказал долго жить – нам на радость. Слыхала, завещания не оставил. Его жены да ребятишки небось передрались. Может, тебе это… завещание написать?.. Нет, ты погоди, не заводись. Мало ли что. Никто ж не говорит, что с тобой дурное случится. Просто мы не молоденькие. Давай, оба напишем по завещанию, я не против. Чтобы в случае чего детям не пришлось собачиться из-за имущества.

– Да ты рехнулась, Клавка. Рано меня хоронишь. Если б не знал тебя, как облупленную, решил бы, что замыслила против меня недоброе, чтобы денежки прикарманить.

– Отказываешься?

– Кончай эту бодягу, рассержусь – плохо будет.

– Напугал. Вылитый Иван Грозный. Не очень-то я тебя боюсь. Ладно, замнем, но ты совершаешь ошибку, Кот. Ну, спи…

Привычно перекрестив мужа и жарко прошептав слова молитвы, Клавдия поворачивается на бок. Вскоре в душной темени спальни раздается дружное похрапывание супругов.

В детстве Кот и Клавдия жили в одном дворе на заводской окраине. Худенькая, колючая Клавка росла хулиганкой, оторвой, соседи от нее выли. В школе была скука смертная, а во дворе хорошо: и набегаешься всласть, и в карты сыграешь, и подерешься, и по душам поговоришь. К девчонкам ее не тянуло: куколки, шептание про мальчиков – это было не для нее. Яростная счастливая тоска несла Клавку из квартиры, где была вечно пьяная, вечно больная мать, во двор, к пацанам, на крыши гаражей.

Кот был старше ее на три с лишним года. Когда ей исполнилось четырнадцать, он был уже взрослым парнем и входил в набиравшую силу городскую банду. Пацаны во дворе говорили о нем с завистью и уважением, как о герое. Таинственная жизнь, взрослая, ночная, кровавая окружала его волшебным ореолом.

Их соединил случай. Июньским вечером она носилась с пацанами по двору, когда явился Кот, бледный и вялый. Среди подростков уже ходили темные слухи, что готовится разборка двух банд: «заборских» и группировки из другого района, и что намечено место и время великой битвы. И вот это сражение состоялось, и во двор вернулся порезанный Кот. Ребята столпились вокруг, с любопытством и волнением таращась на его руку, располосованную от локтя до плеча, и только Клава вихрем слетала домой, вернулась с йодом и бинтами (мать, бывшая медсестра, еще не успела все пропить) и перевязала руку бойца.

С того дня она стала его девчонкой. В первое время даже не целовались, были просто товарищами, которые ничего друг от друга не скрывают. Потом природа взяла свое. Начались поцелуи, с каждым разом ненасытнее, возня и хихиканье за сараями, затем – ошеломление первой близости.

В шестнадцать лет Клава родила. К этому времени Кот уже сидел. Стиснув зубы, она терпела, когда хмельная мать обзывала ее потаскухой и гнала вон из дома, но однажды, не выдержав, шандарахнула первым, что подвернулось под руку. Мать попала в больницу; вышла неузнаваемой: тихой и набожной. «Надо было врезать тебе раньше», – смеялась Клавдия. Она растила дочку и ждала Кота, не сомневаясь, что тот женится на ней. Так и произошло: вернувшись из колонии, Кот поглядел на спящего в кроватке ребенка – Клавдия в лепешку расшибалась, но постелька дочки была чистой, и игрушки, хоть и дешевые, но имелись, – и сказал: «Пошли в загс».

Так началась их совместная жизнь. Клавдия преданно ждала мужа, когда отсиживал новый срок, была ему другом и опорой, а он, став богачом, не бросил ее – проститутки, с которыми он оттягивался в компании приятелей, не в счет. Это было так, баловство, а с Клавдией у него складывалось серьезно, основательно и навек.

* * *

В первый день весны, около семи вечера отправляюсь в гости к папаше Марго, точнее, к его тени.

Это не центр, но и не окраина. Улочка, погруженная в темную синеву и огни – фонарей, магазинных вывесок и окон, застроена монументальными кирпичными многоэтажками и ветшающими довоенными ящиками-домами в четыре этажа. В одном из таких ящиков, увешанном громадными балконами, проживал родитель Марго.

Подъезд оказывается на удивление ухоженным. Лестницу, похоже, недавно вымыли. Невольно поднимаюсь по ступенькам на цыпочках.

А вот и папашино жилище. Железная дверь обита деревянными планками. Соваться бесполезно – обитавшая там смятенная душа никому уже не навредит и никого не спасет.

Звякаю в соседнюю дверь, которая справа. Молчание. Названиваю в ту, что слева. Здесь мне везет больше.

– Вам кого? – встревожено вопрошает женский голос, доносящийся будто с невидимой стороны луны.

– К Валентину Семенычу, – кричу я. – Стучу, звоню, не открывает. Вы не в курсе, здоров ли?

– Умер он, – отвечает голос.

– То есть как? – изумляюсь я, стараясь не переиграть, поскольку лицедействовать по Станиславскому не обучен. – Господи, да что же это такое? Сначала тетя Белла, потом Марго, а сейчас и он сам… Да это рок какой-то.

– А вы ему кто? – в голосе появляются сердобольные нотки.

– Внучатый племянник, – представляюсь я, раздумывая: не подвыть ли мне для пущей убедительности?

Гремит, поворачиваясь в замке, ключ, дверь отворяется – настолько, насколько позволяет цепочка (похвальная осторожность!), и я вижу фрагмент дамочки, глазенки за стеклами очков испуганные и любопытные.

– Как же это случилось-то, а? – допытываюсь, скроив скорбную морду. Если бы я подхалтуривал нищим, только последняя скотина не подала бы грошик.

Мое «непритворное горе» растапливает-таки лед недоверия. Цепка слетает, меня приглашают зайти.

Общаемся в прихожей.

Соседке на вид лет пятьдесят пять. Ростика среднего, упитанная, волосы обесцвечены перекисью, а личико свежее, пухлое. Она кажется школьницей, напялившей седой паричок. На ней халатик, что-то лиловенькое, желтенькое, зелененькое, мелко накрошенное и перемешанное, как ингредиенты в салате прилежной хозяйки.

– Заранее прошу извинить, – вздохнув, говорит она, – что приношу вам душевную боль… – и деликатно, чтобы меня не травмировать, сообщает, что папаня Марго наложил на себя руки.

Сокрушенно мотаю черепком, демонстрируя великую печаль. Правда, тут же заявляю, что мы с «дядей Валей» практически не общались, и что вообще я проездом, потому как проживаю на другом краю державы. Забежал родственника проведать, посочувствовать, такое горе у человека, и надо же… Нет, конечно, дядю Валю можно понять: он растил Марго как собственную дочь, а она… а ее…

Расчувствовавшись, бабешка приглашает меня на кухню, и вот мы уже сидим за столиком, на котором появляются печенье и чай.

Квартирка немолодой женщины, одинокой и уже смирившейся с таким положением вещей. Все вылизано, надраено до блеска и расставлено строго по местам. Должно быть, дамочка расходует свободное время исключительно на свое любимое гнездышко: лелеет, обихаживает непонятно для чего и для кого.