Конь Рыжий - Полина Москвитина

Меланья позвала Апроську, чтоб помогла зажечь свечи, но святой Ананий отослал Меланью одну. Подошел к Апроське, взял ее за подбородок.

– Грешница или праведница?

– Дык я што – не знаю, один Господь ведает.

– Почему не вижу в доме хозяина – Филимона? Где он?

– Нету.

– В тайгу удрал?

– Не! Ишшо осенью уехамши, и – нету.

– Куда уехал? С отцом убивать казаков?!

– Не! Один на паре коней в телеге. Не сказамшись куды.

Лицо Апроськи, и без того румяное, как пропеченная корка пшеничной булки, насытилось огнем, она не в силах была выдержать липучего взгляда святого Анания. Батюшка-духовник хламиду носил, босоногим выстаивал долгие молитвы под тополем и редко наряжался в новую холщовую рубаху под самотканый поясок по чреслам. Говорил еще: «Пророки в рубищах ходят». А святые в лакированных сапогах, значит? Дивно то и ой как страшно! Апроська не понимает, отчего страх пронизывает ее с голых пят до разобранного ряда волос на голове.

– Не врешь?

– Про што? – Русые мотыльки ресниц Апроськи часто-часто порхают, будто взлететь хотят.

– Про Филимона. Куда он уехал? Когда?

– Дык убег. От батюшки-духовника убег.

Меланья слушала разговор святого с Апроськой от дверей моленной, она успела прибрать там и зажгла свечи.

– Та-ак! – Потылицын пожевал губами, забывшись, достал серебряный портсигар, открыл его, но вовремя вспомнил – святые же не смолят табак, да тем паче у староверов в избе. – Дары господние принимала?

Апроська взглянула на Меланью – какие, мол, дары?

– Духовник призывал тебя на тайное моленье?

– Дык всегда молюсь.

– С духовником молилась? Или одна?

– Когда одна, когда с мамонькой, а когда на большой службе со всеми.

– Сколько тебе лет?

– Шешнадцать будет летичком.

Святой Ананий уперся взглядом в живот Апроськи: не брюхата ли? Чего доброго, духовник приобщил рабицу Божью на тайных моленьях! Но нет, как будто ничего не заметно. А девка – кровь с молоком.

Думая так, Потылицын предупредил поручика Ухоздвигова с Дуней, что они сейчас увидят большую службу, как положено по уставу тополевой веры.

– Увольте нас от такой службы, господин есаул, – сдержанно отказался Ухоздвигов. – Я православный, не раскольник, – напомнил поручик и будто вытянулся вверх, глаза его сцепились с есаульскими, суженными буравчиками. Подхорунжий Коростылев меж тем как бы ненароком вытащил из кобуры американский десятизарядный маузер, из которого он за тридцать саженей садил пулю в двугривенный, продул ствол и, шлепая маузером по ладони, сказал:

– Все будет чинно-благородно, как в церкви.

Поручик упорствовал: он христианин-де, не тополевец.

Потылицын подумал, лицо его будто смягчилось, размыв натиск черных бровей:

– Жаль, поручик. Хотел доставить вам удовольствие, но если уж вы столь ревностный христианин, отменяю приказ.

Поручик облегченно вздохнул, а Потылицын в упор:

– Приказываю, господин поручик, сию минуту, без всякого промедления, как по боевой тревоге, мчитесь в Курагино к командиру дружины Свищеву. С вами выедет подхорунжий Коростылев со своим эскадроном. – Есаул посмотрел на часы: – Через два часа и тридцать минут вы должны быть в Курагиной. Дружину поднимите по боевой тревоге, направите в распоряжение атамана Сотникова. Если кто из дружинников откажется выполнять приказ – расстреливать без суда и следствия. Приказ ясен? Повторите!

Дуня никогда еще не видела такого бледного лица у своего возлюбленного Гавриила Иннокентьевича. Ей тошно было смотреть, как он вытянулся перед карателем в голубом казакине и дрожащим голосом повторил приказ.

– Подхорунжий Коростылев! – властно звенел голос есаула. – Возлагаю на вас строжайший контроль за исполнением приказа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поручика оставите у атамана Сотникова.

– Есть, господин есаул!

– На выезд из Белой Елани даю двадцать минут.

– Есть, двадцать минут!

– А вы не спешите, госпожа Юскова. Следует кое-что выяснить.

Если бы Дуня не пережила в своей жизни столько разных ужасов и страхов, она бы, наверное, упала в обморок. Никто не заметил, как она вздрогнула. «Боженька! Вот она, смертушка!»

Поручик Ухоздвигов до того был прихлопнут внезапностью приказа, что не сообразил сразу, что ему предпринять, и не успел оглянуться на Дуню, как властный голос есаула толкнул его:

– Исполняйте приказ! Кру-угом! Шагом арш!

Машинально поручик развернулся, вывалился из избы, а следом за ним, с маузером в руке, подхорунжий Коростылев. В этот же момент здоровенный казак Трофим, при револьвере и при шашке, заслонил выход. Дуня кинулась было к двери. Но казак схватил ее за руки:

– Погодьте!

У Дуни ноздри раздулись, как у рыси.

– Пустите!

– Взять ее в переплет, шлюху!

– Как вы смеете!..

Казак ударил Дуню, и она, падая навзничь, стукнулась затылком о лакированный сапог есаула. И тут же второй сапог пнул ее в ухо. Малые ребятишки завизжали на всю избу. Меланья с Апроськой подхватили их и убежали в горницу.

Дуня оглохла на правое ухо, и звон, звон в голове, будто кто лупит в колокол. Из прикушенного языка льется кровь. Дуня повернулась на левый бок, вытерла тылом правой руки губы и, привстав на локоть, не злобно, а как бы невзначай обмолвилась:

– Ка-аратель! Не видеть тебе золота как своих ушей. Хоть на куски изрежь. Будь ты проклят!

– Трофим!

– Слушаю, господин есаул.

– Дядю Кондратия Урвана помнишь?

– Так точно, господин есаул. Я в его семье возрос до призыва в войско.

Боженька! – озарило Дуню. Так вот на кого похож этот мордастый казачина! От одного его взгляда холодела спина. Племянник Кондратия Урвана – мучителя шестнадцатилетней Дуни!..

– Знаешь, кто застрелил дядю?

– Так точно, господин есаул. Эта вот шлюха. Я ее давно держу на примете. Но как вы сказали повременить, следственно. Я бы…

– Сдери с нее полушубок, – приказал Потылицын, доставая портсигар, теперь уж не до соблюдения тополевого устава.

Трофим содрал с Дуни полушубок – в карманах что-то стукнуло. Сунул руку… Бомба-лимонка! У есаула папироса выпала из пальцев. Вот так гостинец! И Дуня, чуть опомнившись от оглушительных ударов, жалостливо вскрикнула:

– Боженька! – Как она могла забыть, что в одном кармане полушубка бомба! А в другом…

– Кольт, господин есаул! – сказал Трофим, таращась на Дуню. И самому страшно стало. – Быть бы нам, господин есаул, упокойными, кабы я ее хорошо не двинул под санки. Из памяти враз вышиб.