Ночные кошмары и фантастические видения - Стивен Кинг

– А какое это имеет отношение к цене огурцов в Монровии? –спросил я.

– Значит, не знаешь, правда?

– Знаю, конечно, – ответил я. Просто я не мог произнестиего, вот и все – оно застряло на кончике языка, как и номер телефона МейвисУэлд – Беверли и еще какие-то цифры.

– Ну хорошо. А имя твоей матери?

– Прекратите эти игры!

– Ладно, вот легкий вопрос: в какой средней школе ты учился?Каждый энергичный американский мужчина помнит, какую школу он закончил, верно?Или первую девушку, отдавшуюся ему. И город, в котором он вырос. Ты вырос вСан-Луи-Обиспо?

Я открыл было рот, но и на этот раз не смог ничегопроизнести.

– Может быть, в Кармеле?

Это казалось похожим на правду.., но затем я понял, что этосовсем не так. У меня кружилась голова.

– А может быть, Дасти-Боттон, штат Нью-Мексико?

– Прекратите эти глупости! – крикнул я.

– Ты помнишь? Помнишь?

– Да! Это был… Он наклонился и нажал на клавиши своейстранной стенографической машинки.

– Вот! Родился и вырос в Сан-Диего!

Он поставил машинку на мой стол и повернул ее так, что ясмог прочитать слова, плавающие в окошке над клавиатурой:

РОДИЛСЯ И ВЫРОС В САН-ДИЕГО.

Я сосредоточился на слове, вытисненном на окружающей окошкопластиковой рамке.

– Что такое «Тошиба»? – спросил я. – Блюдо, которое подают,когда ты заказываешь на ужин «Рибок»?

– Это японская электронная компания.

Я сухо засмеялся.

– Кого вы пытаетесь обмануть, мистер? Японцы не могутсделать и заводной игрушки – непременно вставят пружину вверх ногами.

– Только не теперь, – заметил он. – И говоря «теперь»,Клайд, что мы имеем в виду? Что значит «теперь»? Какой сейчас год?

– 1938-й, – ответил я, затем поднял наполовину онемевшуюруку к лицу и вытер губы. – Одну минуту – 1939-й.

– Может быть, даже 1940-й. Я прав?

Я промолчал, но почувствовал, как запылало мое лицо.

– Не расстраивайся, Клайд, ты не знаешь этого, потому чтоэто и мне неизвестно. В отношении времени я всегда чувствовал себянеопределенно. Отрезок его, к которому я стремился, вообще-то больше походил наощущение. Его можно назвать «Американское время Чандлера», если хочешь. Чандлерполностью удовлетворял большинство моих читателей, да и с точки зренияредактирования все было гораздо проще, потому что невозможно точно определитьход времени. Разве ты не заметил, как част? говоришь «в течение большего числалет, чем помню» или «прошло больше времени, чем мне хотелось бы»?

– Нет, откровенно говоря, я не обращал на это внимания, –сказал я. Однако теперь, когда он упомянул время, я вспомнил, что все-такизамечал это. И потому подумал о газете «Лос-Анджелес тайме». Я читал ее каждыйдень, но вот какой это был день? По самой газете не определишь, потому что взаголовке никогда не было даты, только девиз: «Лучшая газета Америки в лучшемамериканском городе».

– Ты говоришь так потому, что в этом мире время вообще-то непроходит. Это является… – Он замолчал, а потом улыбнулся. Было страшно смотретьна него, на его улыбку, полную тоски и странной жалости. – Это является однойиз его привлекательных сторон, – закончил он наконец.

Пусть я был испуган, но меня никогда не охватывал страх,когда требовалось проявить мужество, и сейчас был как раз один из такихмоментов. – Объясните мне, что здесь происходит, черт побери.

– Хорошо.., ты уже начинаешь понимать, Клайд, правда?

– Пожалуй. Я не знаю имени моего отца, или имени матери, илиимя первой девушки, с которой я был в постели, потому что вы не знаете их.Правильно?

Он кивнул, улыбаясь подобно учителю, ученик которого нарушилвсе правила логики, совершил неожиданный скачок и против всех ожиданий получилправильный ответ. Но его глаза все еще были полны этого ужасного сочувствия.

– И когда вы написали «Сан-Диего» на экране своегоустройства, в тот же момент эта мысль пришла и мне в, голову… Он ободряющекивнул мне.

– Вам принадлежит не только Фулуайлдер-билдинг, правда? – Ясудорожно сглотнул, пытаясь избавиться от комка в горле. – Вам принадлежит все.

Но Ландри только покачал головой.

– Нет, не все. Всего лишь Лос-Анджелес и его окрестности. Яимею в виду Лос-Анджелес в квазивременном понимании.

– Чепуха, – сказал я, но шепотом.

– Видишь картину на стене слева от двери, Клайд?

Я посмотрел на нее, хотя в этом не было надобности: на нейбыл изображен Вашингтон, переправляющийся через реку Делавэр. Висела она здесьв.., течение большего числа лет, чем я это помню.

Ландри снова положил свою пластиковую стенографическуюмашинку из фильма Бака Роджера на колени и склонился над ней.

– Не надо! – крикнул я и попытался дотянуться до него.Безуспешно. Мои руки, казалось, лишились сил, и я не мог заставить ихдвигаться. Меня охватила какая-то апатия, бессилие, словно я потерял три пинтыкрови и с каждой минутой терял все больше.

Он снова нажал на клавиши, затем повернул машинку ко мне,чтобы я мог прочесть слова в окошке. Они гласили:

На стене слева от двери, ведущей в комнату, где сидит МКэнди, висит портрет нашего почтенного вождя.., но всегда чуть криво. Такимобразом я сохраню его в перспективе.

Я снова посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а наего месте появилась фотография Франклина Рузвельта. Он улыбался, держа во ртумундштук, торчавший под строго определенным углом. Его сторонники считали этоэлегантным, а противники – высокомерным. Фотография висела чуть криво.

– Чтобы сделать это, мне не нужно особое устройство, –пояснил Ландри. Его голос звучал чуть смущенно, словно я обвинил его в чем-то.– Я могу добиться этого путем простой концентрации воли – ты ведь видел, какисчезли телефонные номера с твоего бювара, – но с устройством все-таки легче.Наверное, потому, что я привык записывать свои мысли. А потом редактировать их.Между прочим, редактировать и затем заново переписывать фразы – самаяувлекательная часть работы, потому что именно здесь ты вносишь окончательныеизменения. Обычно небольшие, но нередко критически важные, и вся картинаобретает тот вид, в котором книга попадет к читателям.