Воды Дивных Островов - Уильям Моррис

А потом она склонилась надо мной пониже.

– Завтра тебе, возможно, предстоит тяжёлое дело или испытание, я знаю это, а пока радуйся, как можешь, – радуйся тихой радостью. А почему ты вздрогнул и побледнел, когда я подошла к тебе? Ты не знаешь, кто я? Нет, вижу, что это не так. Но я так долго ждала тебя, поэтому и ты мог бы понять, что увидишь меня. Ты ведь не боишься меня, правда?

Я не мог произнести даже слова, а странные знания, странные мысли вползали в моё сердце и наполняли голову. Она сказала:

– Ты устал, отдохни и спи счастливо.

После она села возле меня и запела, убаюкивая ко сну; я же, привстав на локте, следил за колебанием горла, внимая песням поэтов, которых мне приводилось слышать, и многих других, рождённых спустя многие годы после моей кончины.

Проснулся я уже в предутреннем холодке, когда краски как раз собрались вернуться в мир, а встающее солнце с отеческим одобрением посылало в него с востока длинные, оранжевые и алые лучи, которые, теряя яркость, пробирались сквозь желтизну, превращаясь в зелёные и голубые.

А она всё сидела возле меня. Наверно, с песней на устах она просидела рядом всё это время – жаркий вчерашний день, ибо я проспал целые сутки и ночь, и вечер, а потом всю ночь под луною и звёздами.

И вот наступил рассвет, и, кажется, никто из нас не пошевелился… Потому что, засыпая, я ощутил на своей щеке прикосновения кончиков её пальцев, и опущенная рука всё оставалась на месте. Более того, они как раз чуточку шевельнулись – и движение это было почти незаметным в своей лени.

О Боже! Как я любил её! И всё же не смел прикоснуться к ней или заговорить. Заметив, что я вновь проснулся, она восхищённо улыбнулась и опустила руку к моей ладони, однако некий ужас заставил меня вновь отдёрнуть пальцы. Улыбка оставила её лицо… Чего только не отдал бы я за отвагу, которая позволила бы мне крепко прижать её к себе! Но я был столь слаб. Она сказала:

– Ты был очень счастлив?

– Да, – ответил я.

Это было первое моё слово в этом краю, и голос мой прозвучал достаточно странно.

– Ах! – воскликнула она. – Ты станешь разговорчивей, когда привыкнешь к воздуху Низшей Земли. А ты вспоминал свою прошлую жизнь? Если нет, попытайся вспомнить её. Чего на Земле или Небе ты хотел бы больше всего?

Но я не ответил ни слова, поэтому она промолвила усталым голосом:

– Ну, хорошо, по-моему, ты уже достаточно окреп для того, чтобы встать на ноги и пройтись. Возьми меня за руку и попытайся встать.

Тут она подала мне руку, я попытался набраться смелости и прикоснуться к ней, но не сумел; сотрясаясь в муке, я отвернулся, скорбя до глубин сердца, а потом, опираясь коленом, ладонью и локтем, кое-как встал и замер, шатаясь, а она печально глядела на меня, не опуская руки.

Но я стоял и шатался, и стальные ножны задели её руку, так что по ней потекла струйка крови. Поглядев на неё недолго, она уронила ладонь и повернулась ко мне, ибо я тронулся с места.

Она последовала за мной, поэтому я остановился и, повернувшись, сказал, едва ли не в ярости:

– Я намереваюсь отыскать своего брата… в одиночестве, самостоятельно.

Ядовитый тон или нечто другое разорвали в моём горле какой-то сосуд, и мы оба стояли, роняя кровь на траву и летние цветы.

Она сказала:

– Если найдёшь, оставайся с ним, и я приду.

– Да, – ответил я и оставил её, отправившись по течению ручья; а удаляясь, всё вслушивался в её негромкую песню, разрывавшую моё сердце своею скорбью.

И я шёл – неловко из-за собственной слабости и внушительных глыб; иногда мне случалось выходить на участки земли, которые прежде, в половодье, покрывала вода, и где теперь не было ничего кроме камней, а солнце, поднявшееся уже высоко, проливало на землю поток свирепого света и жгучего жара, обжигая меня так, что я едва не терял сознание.

Наконец, около полудня я добрался до рощицы возле ручья и вознамерился отдохнуть среди буков; редкая трава пробивалась между опавших листьев и скорлупок, скопившихся здесь за многие годы. Крайние ветви деревьев опускались к земле, и в тени их сам воздух казался зелёным, а в изумрудном пологе можно было заметить лишь несколько голубых прорех.

Но кто это лежит под огромным буком?.. Рыцарь в панцире, но без шлема? Заметив меня, бродивший поблизости волк, ощерясь, бросился прочь.

Итак, я подошёл к почившему рыцарю, пал перед ним на колени и приник головой к его груди – ибо это был Арнальд. Тело совсем остыло, но признаков разложения не было видно. Не веря в кончину брата, я спустился к ручью, принёс воды и попытался напоить его… А что бы вы сами сделали на моём месте! Но он был мёртв, как Сванхильда, и моим стенаниям в тот день отвечали только горлицы из ветвей буков. А потом я сел, положив его голову к себе на колени, закрыл глаза и тихо плакал, пока солнце садилось.

Но сразу после заката среди листьев послышался шорох, порождённый отнюдь не ветром, и глаза мои встретили соболезнующий взгляд девы. Нечто бунтарское шевельнулось во мне; перестав плакать, я сказал:

– Это несправедливо… Какое право было у Сванхильды на жизнь? Разве не Бог отдал её в наши руки? Он ведь был лучше десятерых Сванхильд? И посмотри… видишь! Он мёртв!!!

Я вопил, пока едва не обезумел, вопил, замечая гневную тучу, лёгшую на самое её сердце, любящие уста и чело её, вопил, оглашая презренным визгом окрестности.

Когда я смолк, охрипнув и запыхавшись, она сказала, хмурясь и презрительно кривя губы:

– Так! Экий отважный! Следует ли мне, женщине, назвать тебя лжецом, потому что ты назвал Бога несправедливым? Чем могли вы наказать её, уже терпевшую кару Господню? Сколько раз просыпалась она глубокой ночью, увидев во сне возле себя на подушке отрубленную голову короля Уррейна и его бледное лицо? Что, кроме его голоса, слышалось ей в завываниях ветра, днём и ночью кружившего возле дворца? Разве не часто являлось ей это бледное и кровоточащее лицо, уставившее на неё свой горестный взор? Светлые глаза её – во что они теперь превратились? Пусть прежде и были злыми они, но удар нанесён, и ничего не изменишь… И вот жизнь – без мечты, в отчаянной борьбе с дьяволом, никаких надежд, и, наконец, неудача и смерть в Низшей Земле.

Со скорбью смотрела она в лицо моего усопшего брата, и я вновь безрассудно заплакал. Она же, не замечая моих слёз, посмотрела в лицо Арнальда, а потом, хмурясь, повернулась ко мне.

– Несправедливо! Воистину несправедливо было отнимать у неё жизнь со всеми надеждами; вы поступили, как низкие трусы, ты и твой брат; уверяйте себя, в чём хотите, но вы заслужили приговор Господа… вы…

Но, обратив к ней глаза и залитое слезами лицо, я сказал:

– Не проклинай меня… Не гляди на меня, как Сванхильда. Помнишь, ты сказала, что давным-давно ждёшь меня; дай же мне свою руку, ибо я так люблю тебя.

Тут она подошла и склонилась ко мне, и, не вставая с места, я заключил её в объятия, а она попросила прощения.