Воды Дивных Островов - Уильям Моррис

И повсюду, кроме теней и лиц изображённых фигур, не было другого цвета, кроме двух – алого и жёлтого. То здесь, то там неведомый художник пытался было сделать свои деревья или траву зелёными, но у него ничего не получалось. Должно быть, какие-то отвратительные мысли наполняли его голову, и зелень пре-вращалась в зловещую желтизну, перечёркивавшую всю картину. Однако лица были полны жизни – или это только казалось мне… Их было только пять – значительных, часто встречавшихся на переднем плане. Четверых я знал превосходно, хотя в тот миг и не вспомнил имен. Это были Алый Харальд, Сванхильда, Арнальд и я сам. Пятую я не знал; это была женщина, истинная красавица.

Потом я заметил, что кое-где на стенах над росписями были приделаны козырьки, чтобы уберечь картины от непогоды. Возле одного из них стоял человек в алых одеждах с жёлтыми и чёрными полосами. Тут я понял, что это – тот самый, кто не дал мне утонуть, пронзив гарпуном плечо, и посему подошёл к нему ближе и заметил, что он препоясан тяжёлым мечом.

Заметив меня, он повернулся и с яростью в голосе спросил, что я делаю в зале. Я же в ответ спросил, почему он разрисовывает стены моего замка. Тут, с той же мрачной усмешкой на широких губах, он ответил:

– Я зарисовываю Господни приговоры.

И с этими словами он прикоснулся к своему мечу, остававшемуся в ножнах. Однако я молвил:

– Ну, ладно. Только ты рисуешь их очень плохо. Послушай: я знаю изречённый Господом суд лучше, чем ты. Давай так: я расскажу тебе о нём, а ты поучишь меня живописи.

Я говорил, а он всё гремел мечом и, когда голос мой смолк, зажмурил правый глаз, скособочив нос на сторону, и сказал:

– На тебе нет одежды, так что ступай к чертям. Что ты знаешь о суде Господнем?

– Мне известно, что приговоры его всегда выписываются не только жёлтой и алой красками; тебе тоже следовало бы знать об этом.

Он завопил:

– Глупец! Жёлтое с красным! Золото и кровь! И что, по-твоему, происходит от них?

– Что же? – спросил я.

– Ад!

И, приблизившись, он ударил меня в лицо открытой пятернёй, так что краска, покрывавшая его руку, размазалась по моему лицу. Удар едва не бросил меня наземь, я пошатнулся, и он в ярости бросился на меня с мечом. Возможно, то, что я был без одежды, вышло во благо мне; ничем не стеснённый я прыгал из стороны в сторону, уклоняясь от его жестоких, полных ярости ударов, пока, наконец, не сумел несколько собраться. За противником же моим по земле волочился тяжёлый алый плащ, и нередко он спотыкался, наступая на него.

Он едва не убил меня в первые несколько минут, что совсем не странно, ибо вместе со всем остальным я позабыл и умение фехтовать. Однако, уклоняясь от шипящего меча, в те недолгие мгновения, пока он отдыхал, опёршись на острие меча, ощущая нагой кожей свежий порез или полученный удар мечом плашмя по голове, от которого глаза едва не выскочили из моего черепа, я вспомнил привычное прежде счастье, и свист острого лезвия, и конские уши перед собой. Наконец, пропущенный быстрый удар неглубоко вспорол всю кожу на моём теле от горла до бедра так, что я охнул и побледнел. Тут я впервые размахнулся мечом, и наши клинки встретились… Ох, как сладок был для меня этот звон! Я заметил щербину, оставленную моим мечом на его клинке, и бросился на врага. Он отбил удар и возвратил его. Защищаясь и слева, и справа, я разогревался – и уже открыл рот, чтобы крикнуть… Но что? Тут наши мечи одновременно упёрлись в пол; оба мы тяжело дышали, и потом я стёр кровь с лица и бросился на него. Так мы кружили в безумном вальсе под мерную музыку встречающихся мечей, нанося друг другу лёгкие порезы. Наконец, пробив защиту, я ударил его по голове, он упал со стоном, но только от силы удара. Истинно, тут губы мои восторженно провозгласили:

– Мария бьёт!

Он поднялся на ноги, и я навалился на врага; пошатываясь, он отступил, отчаянно защищаясь. Я ударил в голову, он в растерянности задрал меч, и, перехватив рукоять обеими руками, я ударил его под ребро. Вопль его в странной гармонии смешался с моим победным кличем… Противник покатился по полу – мёртвым, решил я.

В великом восторге направился я вокруг зала, поначалу то и дело тыча мечом в пол; однако, ощущая слабость от потери крови, вернулся к врагу, содрал с него какую-то одежду, чтобы перевязать свои раны, а потом, обнаружив в углу хлеб и вино, пил и ел.

После же я вернулся к своему врагу и принялся рассматривать его. Тут меня осенила мысль, и, взяв его краски и кисти, я нагнулся к поверженному противнику и разрисовал лицо его красными и жёлтыми полосами, пересекающими друг друга под прямым углом. В центре же каждого квадрата я поставил чёрную точку – так выписывают в молитвенниках и романах заглавные литеры.

А потом, словно художник, отступил, скрестив на груди руки, и принялся рассматривать своё произведение. Тем не менее, бледное лицо его, всё в крови, стекавшей поверх пятен краски, показалось мне настолько скорбным, что сердце моё дрогнуло, и я обрёл надежду на то, что он всё-таки жив. Взяв воды из сосуда, который он использовал для рисования, я стал на колени и омыл лицо его.

Неужели жалость эту пробудило во мне некоторое сходство с мёртвым лицом отца, которое я помнил с детских лет? Я положил руку на сердце лежавшего – оно слабо билось, поэтому я осторожно приподнял его и отнёс к груде соломы, на которой он – видимо – отдыхал. После же я раздел его, осмотрел раны и обратился к лекарским познаниям, которые Господь, как я полагаю, освежил в моей памяти ради этого случая, и через семь дней обнаружил, что враг мой будет жить.

После, скитаясь по замку, я нашёл на одном из верхних этажей комнатку, в окне которой ещё уцелело стекло; там хранились зелёные одежды, панцири и мечи, и я оделся.

Когда он поправился, я спросил его об имени, он задал мне тот же вопрос, и оба мы ответили:

– Воистину, я не знаю.

А потом я сказал:

– Давай назовёмся какими-нибудь именами, ведь есть же названия у дней.

– Зови меня Сверкером, – сказал он, – помню, это имя носил один знакомый священник.

– А ты меня – Вольфом, – ответил я, – но почему так, сказать не могу.

Тогда он молвил:

– Вольф, теперь я научу тебя живописи. Иди и учись.

А потом я пытался научиться, хотя думал, что умру; и всё-таки одолел эту науку – со многими горестями и трудами.

Годы шли, мы старели, седели и рисовали теперь пурпурные и зелёные картины вместо алых и жёлтых. Стены преобразились, но мы всегда рисовали вынесенные Господом приговоры. А на закате мы садились и смотрели, как преображает золотой свет наши картины, надеясь, что Бог преобразит и нас, и наши труды. Часто мы сиживали вне стен, глядели на деревья и небо, и на жизнь немногих знакомых нам мужчин и женщин.

Иногда нам выпадали и приключения. Однажды мимо нас проехала великая погребальная процессия; какой-то король возвращался домой, но не так, как надеялся: бледный, окоченевший, с мешочком трав вместо сердца.