Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Еще раз повторяю, осмотр я произвел поверхностный, если вы настаиваете, я могу со всей профессиональной тщательностью, так сказать… Раз уж вы заявляете, что уполномочены.

— Точно так-с.

— Пока же могу сказать, что в нее стреляли. Ранение револьверное, пулю извлеку позднее. Но вряд ли рана была смертельной.

— Значит, револьверная… — задумался Призоров. — Стало быть, в нашей табели, тасскать, нарисовался еще один подозреваемый.

— Позвольте, но вы ведь не думаете, что это сделал несчастный мальчик?!

— Будьте уверены, именно что думаю, и намерен арестовать его до выяснения всех обстоятельств. Есть мотив, есть оружие, есть склонность, в батюшку своего стрелял, при свидетелях. Это знаете кто? — Чиновник указал в сторону мертвого рабочего. — Наш агент, посланный для защиты и… присмотра. Он пропал, и меня направили выяснить куда. В него тоже стреляли, осмелюсь заметить, но вы и сами это увидели. Не кажется ли вам, что слишком много выстрелов и что стрелять мог один и тот же человек? У агента был при себе пистолет, я тщательно осмотрел склеп и не нашел оружия, спрашивается, где оно?

— Зимородов показал, что сын украл у него револьвер, — спохватился Грушевский, но замолчал. Все выходило нехорошо для Пети. А ведь могло и уладиться, отец не собирался заявлять на него, дело не получило огласки, свидетели выстрела и ранения — свои люди, и все могли бы списать на неловкое обращение с оружием. Но теперь дело решительно запутывалось, и надежды на «шито-крыто» не оставалось. Что-то теперь будет с несчастным забитым и нездоровым мальчиком, который если что и совершил в сумеречном состоянии, то даже не сможет этого вспомнить? Горестные размышления прервал Призоров:

— Но вы ступайте к князьям. Сделайте все возможное, умоляю. С полицией я улажу сам, не извольте беспокоиться.

Поднимаясь в покои князей, Грушевский наткнулся на Тюрка. Тот все ползал по стенам и осматривал картины. Вот кто ни в чем себя не ограничивает и ничем не озабочен, наверняка ведь и поужинал еще, почти с ненавистью прищурился Максим Максимович на своего компаньона.

Княгиня в своих покоях сидела каменной статуей, выпрямившись в кресле. Дядюшка и князь взволнованно метались по комнате, полной тяжелого ощущения удушья, которое мешало вдохнуть воздух полной грудью. Увидев Грушевского, престарелый родственник кинулся к нему:

— Доктор, она уже несколько минут такая, сделайте же что-нибудь!

Ей действительно было опасно оставаться в таком состоянии, не разрешив удар, нанесенный страшной вестью, бурными слезами или даже истерикой. Знал Грушевский такое горе, это всегда чревато, особенно у натур тонких и глубоких. А ведь княгине и лет уже около пятидесяти… Максим Максимович подсел к страдающей женщине и похлопал ее по сложенным на коленях ледяным рукам. Перчаток на княгине не было, и Грушевский понял, почему до этого женщина их никогда не снимала. Ужасные шрамы от заживленных давным-давно ожогов покрывали тонкие аристократичные кисти и узкие ладони.

— Ну что вы, голубушка, будет, будет. Все пройдет. Вы поплачьте, надо, надо поплакать. Слезы, они растворят самый горький камень, уж поверьте, я сам потерял двоих…

— Двоих?! — страшно встрепенулась убитая горем женщина. И вдруг засмеялась. — Двоих!.. Двоих…

Но дело было сделано, бурные слезы прорвали плотину молчания и бесчувствия. Грушевский оставил бьющуюся в истерике княгиню на руках мужа и дядюшки, а сам побежал торопливо отмерять капли в хрустальную рюмку. Подскочил дядюшка со склянками, начал натирать виски княгини солью. По его сморщенным щекам ручьями текли слезы. Казалось, венчик седых волос на макушке тоже промок от слез.

Князь встал, пожал руку Грушевскому.

— Пусть поплачет. Так надо…

— Князь… — начал Максим Максимович, но комок застрял в горле.

— Благодарю вас, — царственно поклонился князь. В его глазах стояла такая печаль, что Грушевский только диву давался, видя его самообладание. — Мы ведь всего полгода как привезли Саломею в Петербург. Но жена не выдержала и двух недель без нее. Собрались и сами, как стая перелетных птиц, за нею, за нашей голубкой. Квартиру сняли в том же доме, что и для дочери. Мариам и Эсса — совсем еще дети, как им объяснить? Хорошо еще, дядюшка с нами.

— Будем надеяться… — Грушевский и сам не знал, на что еще могут надеяться эти несчастные люди, и неловко замолчал.

— Вы кажетесь хорошим, добрым человеком, — подлетела к нему княгиня и жарко взяла его за холодные от ужаса и переживания руки. — Наша девочка не могла сделать это с собой сама!

— Что я могу?.. Никто не утверждал обратного, помилуйте, — Грушевский испугался еще больше. — Умоляю, успокойтесь, княгиня!

— Она права, — сурово покачал головой убитый горем отец. — Это совсем не похоже на нее.

— Клянитесь, что найдете чудовище, которое совершило с ней это! — Княгиня, совсем забывшись, едва не упала в ноги Грушевскому. Подхватив ее, князь и дядюшка усадили ее на диван.

— Я знаю, что Богу не за что проклясть ее чистую душу, и она предстала перед ним такой же невинной, как родилась на этот свет, — с убеждением первых христиан произнес вслед за княгиней и дядюшка.

— Обещаю, сделаю все, что от меня зависит, — вырвалось из стесненной горем груди Грушевского.

— Отныне вы наш друг, — выпрямился бледный отец, — друг князя Ангелашвили, зовите меня Лаурсаб Алексеевич.

Князь еще раз с большим достоинством поклонился Максиму Максимовичу и отвернулся, чтобы дрожавший подбородок не выдал всей тяжести его горя. Кое-как успокоив княгиню, Грушевский приказал уложить ее и затемнить окна шторами. Князь пошел в детскую, к дочери и сыну, сидевшим взаперти с бонной. Притихшие дети, почувствовав что-то неладное, хотя от них и скрывали исчезновение, а затем и смерть Саломеи, бросились обнимать отца.

Грушевский спустился вниз. Отыскав Тюрка, он, ворча, потащил его в погреб.

— Мне нужен помощник, а вы здесь прохлаждаетесь! Крови не боитесь?

— Не знаю.

— Сейчас узнаете.

Максим Максимович не отважился бы признаться даже себе самому в том, что взял с собой Тюрка не столько потому, что нуждался в помощнике (тем более что надеяться на неопытного Ивана Карловича не приходилось), сколько из-за странного холодка, тянувшего от погреба. Никак не вымарывалась из головы коварная улыбка привидевшейся ему графини Паниной. Однако, как убедился вскоре Грушевский, Тюрк оказался не просто надежным товарищем против шуток зловредной Марьи Родионовны, но и бесценным помощником в поисках важных улик.

Грушевский стоял перед столом, на котором лежала утопленница. Юная девушка, ей бы еще жить и жить. Княжна в белом своем подвенечном наряде походила на уснувшего ангела. Впрочем, на белом платье виднелся след от замытого озерной водой кровавого пятна вокруг огнестрельной раны в плече. Чуть в стороне, на столе с уже потекшим льдом, тихо лежала первая утопленница в чем-то вроде ночной сорочки. Ее стол стоял в углу, сумерки целомудренно прикрывали ущерб, который нанесла телу озерная вода. А вот на свету притихла мертвая горничная, выглядевшая совсем как живая. Аграфена в черном форменном платье с крылышками фартука составляла пару своей госпоже, как и положено служанке, почтительно уступая ей первенство.