Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

Губернский тюремный инспектор Сироткин, подкаблучник и уставший от всего «земного» чиновник, наблюдал за столпотворением с видом человека, которому все равно, на чьей стороне будет победа, он же сам был готов присягнуть хоть черту. Штольц, пьяный шутник и любитель анекдотов из канцелярии губернской жандармерии, если и говорил что, то невнятно и «независимым» тоном, будучи в «нетвердом» состоянии. Он махал перед носом покрасневшего от злости Призорова ордером, полученным в губернском управлении жандармерии. В соответствии с этим документом, требовалось арестовать Зимородова и почему-то Тюрка, как подозреваемых в убийстве горничной. Только высокий кряжистый мужчина с наружностью Петра I, никак не представившийся, но имевший военную выправку и носивший старомодные подусники, быстро разобрался, что они все здесь лишние. Это был штабс-ротмистр жандармско-полицейского управления железных дорог. Спокойно выслушав возражения Призорова, он невозмутимо отдал ему честь и стал оттирать своих спутников из картинной галереи в сторону дверей, в которых незыблемой скалой стояла Домна Карповна.

Она воззвала к справедливости и защите сирот от произвола чиновника, прямо и с ненавистью глядя в глаза Призорову. Видимо, удача в деле похорон старца внушила ей ложные надежды на то, что так же благополучно сможет разрешиться и дело с арестом племянника и брата. Однако здесь каша оказалась куда круче и сложнее, и бывалый многоопытный Петр I быстро унюхал, чем пахнет в «высших сферах». Он развел руками и пожал могучими плечами, дескать, сие выше сил человеческих. Против вывоза тел, найденных в озере, и трупа горничной притухшие чиновники и сами не возражали, так как, по их чистосердечному признанию, патологов, специалистов по вскрытию, в их краях отроду не водилось. Так что дело, бурно начавшись, как-то слишком быстро кончилось само собою.

Все дальнейшие хлопоты с телеграммами и телефонными звонками в железнодорожное управление с просьбой выделить товарный вагон для тел, поиски льда, по случаю чрезвычайно жаркого лета в этом тысяча девятьсот шестом году, Призоров взял на себя и, надо отдать ему должное, организовал все это профессионально быстро и без всевозможных проволочек. Очень кстати оказалось и собственное почтовое отделение, учрежденное Зимородовым прямо в усадьбе.

Чиновники с приличествующим их положению видом, хотя и несколько заискивающе улыбаясь, быстро ретировались в свои пыльные конторы несолоно хлебавши. Они даже оставили, по приказу Призорова, стражников из нижних чинов для охраны и препровождения арестованных в Петербург.

Грушевский еще обменялся парой слов с Домной Карповной. Сурово сложив губы, она со строгим прищуром выслушала неловкие благодарности за гостеприимство и молча приняла соболезнования по поводу ареста родных. Но помочь ей в данных обстоятельствах Грушевский ничем не мог. Он только видел, что гигантская машина неведомого механизма затянула их всех в свои бездушные шестеренки, и в этом нет ничьей вины, даже самого Зимородова, как это ни странно. Домна Карповна выразила все это по-своему:

— Все в руках провидения, и нам остается только молиться о том, чтобы чашу сию пронесли мимо. Прощайте, Бог вам судья.

На станции Максим Максимович заметил и дядюшку с детьми Ангеловых. Сам князь с княгиней, по словам дядюшки, не решились оставить дорогое им тело и поедут в Петербург в глухом товарном вагоне вместе со старшей дочерью. Двенадцатилетняя Мариам и десятилетний Эсса робко прислушивались к торопливому шепоту дядюшки и клевали деревянными лопаточками кружочки мороженого, которое выпросили у своего воспитателя. Видно было, что это строжайше им запрещено, но уж так умильно они выпрашивали сладости у своего дядюшки, и уж так сильно тот их любил, что не смог отказать. Он вернулся к мороженщику с голубой тележкой и выбрал на вкус детей фисташковое и земляничное по большой пятикопеечной ложке. Грушевский, едва сдерживая слезы, смотрел на малюток, которые еще вряд ли в точности понимали, что случилось с их сестрой. Пока же они пребывали в благословенном неведении о причинах того, почему их родители не с ними, и где их сестра. Собственно о смерти как таковой дети вряд ли знают хоть что-то сверх евангелия.

Между прочим, перед самым отбытием поезда произошел один неприятный случай. Когда поезд еще стоял у перрона, а пассажиры третьего класса рассаживались в вагонах или торопливо покупали семечки и старые газеты, на станцию спешно вбежали два человека. Один из них был журналист Животов. Как хищник на охоте, он раздувал ноздри и, выпучив глаза, обозревал пассажиров. Заметив детей с гувернером, он встрепенулся и, оглянувшись на своего спутника, ринулся к ним. Максим Максимович мгновенно приказал старичку забрать детей и закрыться в купе. А сам пошел навстречу журналисту.

— Куда это вы так спешите, или не узнаете старых знакомых? Ай-яй-яй! — осуждающе покачивая головой, Грушевский широко развел руки и схватил Животова в охапку.

Явно раздосадованный тем, что дядюшка с детьми Ангеловых ускользнул и, видимо, предупрежден о том, какую опасность представляет его персона, журналист недобро прищурился и решил раскручивать хотя бы того, кто добровольно попал в его лапы. Как заметил краем глаза Грушевский, его подозрительный товарищ тоже был несколько огорчен. Правда, косоглазый сутулый блондин, видимо, и в обычном состоянии отличался довольно кислым и неприятным выражением лица. Он зыркнул на благодушную физиономию Грушевского и встал поодаль, изображая пассажира, раздосадованного медлительностью машинистов.

Животову не удалось выудить из упорно отшучивавшегося и молчавшего о деталях дела Грушевского ни полслова, полезного для статьи или даже заслуживающего быть занесенным в раскрытый блокнот. Журналист иронично распрощался с визави и, наконец, отпустил его восвояси. Благо, уже и резкий свисток об отправлении поезда грубо вспорол утренний день, облачко пара поплыло над перроном. Сам журналист оставался здесь, чтобы «подышать свежим воздухом», как он заявил. Посвистывая, Животов отошел от поезда и проводил пристальным взглядом Грушевского. Как заметил Максим Максимович в окна уже отъезжающего поезда, бытописатель подошел к хмурому блондину и принялся о чем-то с ним спорить.

В вагоне Грушевский нашел Тюрка, абсолютно равнодушного и к детям Ангеловых, и к волнениям Грушевского. Он склонился над мятым листком бумаги и изучал его в свою лупу.

— Ну что вы скажете о письме Зимородова? — поинтересовался Грушевский у Тюрка, когда они уже приближались к городу на том же самом поезде, в таком же купе, в каком отбыли из него всего пару дней тому назад. Только в тот раз они ехали в светлый радостный день в тихое сельское гнездо. А теперь возвращались с грузом темных тайн и неразрешимых загадок. Позади кипело море порока и бесовских страстей, и темным облаком висело ощущение смерти.

— Думаю, что любопытно будет его передать по адресу, — пожал плечами Тюрк.

— Вот уж не уверен. Видимо, девица себе на уме, раз крутит шашни с женихом своей кузины прямо перед алтарем. Хотя… вам не кажется странным, что несчастную княжну так много раз пытались убить? И такими все разными способами. Сдается мне, это разные люди. Яд — орудие убийства, которое предпочитают женщины. У Ольги этой, как ее там?..