Общество Джейн Остен - Натали Дженнер

Она снова держала его за руку, вцепившись в рукав его вечного пиджака, словно пыталась удержаться на самом краю пропасти.

– Я не могу больше терпеть эту боль. Вы должны мне помочь.

– Знаю, Аделина. Знаю. Она пройдет, но на это нужно время. Обещаю.

– Не надо мне лгать. Вы сами знаете, что она не пройдет никогда.

Она отвернулась, резко, почти враждебно отстранив его руку.

– Как это возможно, если у меня ничего не осталось, если я потеряла всех, кого любила? Как я буду с этим жить?

Теперь он смотрел ей в затылок.

– Никто не осудит вас за то, что вы вновь попытаетесь стать счастливой.

– Мне все равно, что обо мне думают, – бросила она. – Все, что имела, всю себя я отдала Сэмюэлю, а затем и ребенку. Я знала, как будет больно, но рискнула – и совершила ошибку.

Она рассмеялась странным, горьким смехом.

– Вы говорите так, словно пытались обмануть саму жизнь.

Она вновь взглянула на него.

– Разве нельзя? А как же вы сами? Ведете себя так, будто вам это под силу.

Он покачнулся, но не отвел глаз.

– Аделина, сейчас мы не обо мне говорим.

– Может быть, стоит?

– Аделина, у вас есть полное право на гнев и горе. Но не стоит направлять их на меня, ведь я – ваш врач и, надеюсь, ваш друг, так?

Она вновь отвернулась.

– Идет. Хорошо. Простите меня. Просто дайте что-нибудь, что угодно, чтобы я могла заснуть. Хоть ненадолго. Пожалуйста, в последний раз.

Порывшись в саквояже, он извлек крошечный пузырек, который захватил из кабинета, зная, что она вновь попросит его об этом, а он не сможет ей отказать. Про себя он молился, чтобы она не потребовала от него чего-то большего.

Он молча поставил пузырек на прикроватный столик и тихо вышел из темной спальни.

Шагнув за порог, навстречу багряному закату ранней зимы, доктор Грей побрел к дому, согбенный непосильной ношей ее горя и собственной беспомощности. Отчаяние и бессилие владели им с той самой страшной ночи в больнице и до сих пор не покинули его.

Хуже всего было то, что морфин, который он ей давал, тоже не мог ей помочь. Морфин помогал ей сбежать от действительности, притупляя чувства и заглушая голоса внутри. Вот и все, на что он был способен сейчас – поддерживать в ней жизнь, губя ее волю к жизни. Он не мог справиться с ее болью, не мог дать ей повода для того, чтобы жить, не мог излечить ее душевные раны. Думая обо всем этом, он пытался понять, на что же способен врач, столкнувшийся с таким убийственным горем. И в лучшие времена он пытался ответить на этот вопрос, но сейчас не стоило и пытаться.

Его медсестра уже отправилась домой, и, как обычно, его ждал пустой, одинокий дом. Бросив пальто и саквояж на скамью священника в прихожей, он медленно прошел в операционную, а оттуда – в свой кабинет, закрыв за собой дверь.

Оставшийся морфин был на его столе. Он не запер его в шкаф, как следовало, – просто взял столько, сколько требовалось на один прием. Дверь в кабинете он оставил открытой, словно надеялся, что кто-нибудь украдет бутыль, пока его нет дома.

Он сел за стол, взглянул на бутыль с прозрачным содержимым. Он всеми силами пытался избежать этого, и тысячу раз находил все новые и новые предлоги. А затем находилась пара веских причин снова взяться за нее. В его собственной голове еще не угасли голоса, напоминавшие о жене, о коллегах – докторе Уэстлейке, преподобном Пауэлле, которым он открылся. Никто не предупредит тебя о том, что когда боль становится столь невыносимой и ты скорее умрешь, чем сумеешь прожить еще один день, она становится еще сильнее, еще нестерпимее. Это кольцо страданий не должно было ни сжиматься со временем, ни расти – оно лишь подпитывалось болью, расширяясь, отравляя всех вокруг. Хитрая, неодолимая тьма, поглощающая все вокруг – даже то, что должно было оставаться вовне, то, что обещали тебе те, кто никогда не испытывал боли, подобной твоей.

Ты чувствуешь, что попал в ловушку, из которой не выбраться, и тебя больше ничто не заботит – ни то, как ты живешь, ни то, зачем. Если жизнь все равно закончится, к чему ее поддерживать?

Бутыль была перед ним, обещая то, что никто другой и ничто иное не могли ему дать. Поправ Божий суд, он уже не заботился о том, что с ним будет, если его застигнут врасплох. Если это случится, что ж – значит, он сумел продержаться дольше, чем считал возможным.

Он потянулся к бутыли, совсем как несчастная Аделина, одна в своей спальне с опущенными шторами, куда не проникал дневной свет, сделал первый глоток… Избавление, пусть временное, пусть иллюзорное, настигло его.

Адам Бервик рано вернулся домой – сбор урожая уже закончился, дни становились все короче. Уже посредине дня он ощущал, как ночь нетерпеливо ждет своего часа, когда умолкнут птицы и тени станут длиннее. С пахотой было почти покончено, работа в конюшне теперь сводилась к кормежке скота, и он с нетерпением ждал предстоящей смены времен года, а значит, передышки.

Благодаря ей у него будет предостаточно времени для чтения, столь важного для Адама – каждую зиму он перечитывал избранные сочинения Джейн Остен, иной раз «Гордость и предубеждение» – дважды за сезон.

Он сидел за кухонным столом с чашкой крепкого кофе и этой потрепанной книгой на столе и наслаждался сценой первого неудавшегося предложения руки и сердца с мистером Дарси, каждый раз дивясь его бесчувственности. Адам был совершенно другим, быть может, чувства его были даже слишком острыми. Он видел, как мистер Дарси, сам того не зная, копал себе яму, что становилась все глубже и глубже: «Неужто вы ожидали, что я сумею опуститься до уровня тех людей, в обществе которых вы пребываете? Что буду радоваться надежде на отношения среди тех, чье положение в свете настолько ниже моего?» Каждый раз Адам готов был умолять Фицуильяма Дарси остановиться и тем самым спасти себя от позорного унижения.

Адам любил переноситься в этот мир, где люди были честны друг с другом, и в то же время искренне заботились друг о друге, невзирая на происхождение. Там у мисс Бейтс всегда будет семья, чтобы с ней поужинать, а убитый горем капитан Бенвик найдет пристанище у Харвилла, и даже властные, черствые Бертрамы приютят Фанни Прайс.

Там слали друг другу письма, храня друг друга в сердцах и помыслах, невзирая на неодолимые расстояния меж адресатом и отправителем. Его удивляла подобная забота, глубокая и незыблемая, и он размышлял о том, как с наименьшим риском вырваться из тупика, в который загнала его жизнь.

– Опять эти очереди, сущий кошмар! По одному апельсину в руки, а они еще и горькие. На почте – для нас, кстати, писем нет – встретила Хэрриет Пэкхем. Сказала мне, что Аделина Гровер неважно себя чувствует, – почти торжествуя, провозгласила его мать, прошествовав мимо него на кухню и бросив на стойку продовольственную книжку, авоську с продуктами и свернутую газету.

– Я, конечно же, так и знала.