Тайна двух лун - Ксения Грациани

– Смотрите! – вдруг прокричала Аламеда.

Все трое остановились. Деревья впереди росли в наклон: их корни с одной стороны утопали в воде, а с другой – цеплялись за крутой, поросший разнотравьем берег, словно пытаясь выбраться из опостылевшего болота. Выше по склону тоже росли деревья, много, целый лес. Могучие, крепкие, с широкими стволами, а на берегу лежала перевёрнутая вверх дном дырявая лодка.

Прошла ровно неделя с того дня, как меня отстранили. Неделя без Лиз. По распоряжению Арольда её перевели в новый корпус, там у меня не было пациентов. Теперь я даже не мог просто столкнуться с ней в коридоре, случайно встретиться взглядами, обедая в столовой, или обменяться двумя фразами в общей гостиной. Моя бедная Лиз… Наверняка, она чувствовала себя преданной. Я должен был непременно с ней встретиться и всё объяснить. Сказать, что я не бросал её. Вселить веру в скорое выздоровление. Но, к сожалению, все мои попытки увидеться с ней обернулись неудачей. Я чуть ли не каждый день торчал в библиотеке, которая располагалась в новом крыле, но так и не застал там Лиз. Мне даже посчастливилось узнать номер её палаты, но едва я вошёл в коридор – тут же наткнулся на старшую медсестру. Она бдела как цепной пёс, чтобы я не приближался к моей бывшей пациентке. Я чувствовал себя преступником, который украдкой пытается нарушить запрет. И моя любовь к Лиз тоже была преступной…

В десять утра заглянул Патрик, мой подопечный из Лондона. У нас он с переменным успехом проходил курс лечения от алкоголизма. Его предки были аристократами, сделавшими состояние на строительстве железных дорог. Семейное дело совершенно не интересовало юношу. Он был человеком непрактичным, рассеянным, немного не от мира сего и ровным счётом ничего не смыслил в том, к чему его готовили. Отец пытался вылепить из сына ловкого дельца, а Патрик хотел стать писателем. Он жил своими историями, дышал ими, любил их, но осуждение со стороны родственников и неудачи с публикациями первых книг постепенно привели его к белой горячке.

Отец Патрика отправил сына к нам в клинику с настоятельной просьбой не только излечить того от пагубного пристрастия, но и выбить из молодого человека навязчивую идею стать романистом. И если с первым я мог и умел бороться, то за последнее я не ручался. Хотя Арольд сказал мне прямым текстом, что пожелание родителя должно быть исполнено. «Вы же специалист по гипнозу, Ланнэ, – заявил он мне. – Вот и убедите юношу, что железные дороги – страсть всей его жизни». Но разве смел я допустить такое кощунство, прочитав черновики Патрика? Познакомившись с его творчеством, я с уверенностью мог заявить лишь одно: это прирождённый писатель.

Помимо всего прочего, в отличие от большинства наших пациентов, Патрик совершенно не рвался домой, потому что здесь, в клинике, на лоне горной природы, он мог наконец спокойно творить без оглядки на осуждение родных, в то время как визиты близких провоцировали у него срывы. После отъезда родителей Патрик часто воровал алкоголь на кухне, а иногда даже сбегал в соседние деревушки и напивался вдрызг.

Сеансы психоанализа помогали ему обрести равновесие и отказаться от вредной привычки, но вся работа шла насмарку после визитов родни. Вскоре я понял, что они оказывают на него не менее губительное влияние, чем сама выпивка. На мой взгляд, психиатрическая помощь нужна была первым делом отцу, а не сыну, поэтому при каждом удобном случае – в личных встречах и переписке – я пытался ненавязчиво подвести главу семейства к той мысли, что лучше оставить Патрику право выбора.

Погода с утра была замечательная, и я позвал моего подопечного пройтись. Мы сидели в моём «лесном кабинете», на вершине утёса, и он читал мне следующую главу своего романа, склонив всклоченную рыжую голову над испещрённой мелким почерком бумагой. Обычно скромный малый, с тихим голосом и извиняющимся выражением лица, в минуту декламации своей прозы, Патрик превращался в актёра драматического театра. Голос его становился выразительным, жестикуляция активной. Он словно сам проживал те испытания, которыми наградил своих персонажей.

Это была трагическая история любви одного солдата, тяжело раненого во время войны, и медсестры полевого госпиталя, пытавшейся сохранить ему жизнь. Драматизм этого отрывка настолько тронул моё сердце, что я на минуту потерял дар речи, словно пережив с несчастным воякой все выпавшие на его долю беды. Разве могла у меня после этого подняться рука разубеждать Патрика в его призвании?

Мы побеседовали ещё с полчаса, и перед тем, как идти обратно, он вдруг спохватился, начал шнырять по карманам и неожиданно протянул мне помятый конверт.

– Просили вам передать, доктор, я совсем запамятовал, – проговорил Патрик, извиняясь. Он действительно был очень рассеян.

– Кто? – спросил я, а у самого перехватило дыхание.

– Мисс Родрик. Мы виделись с ней вчера в библиотеке, она зашла всего на минуту. Кстати, а почему её перевели в новое крыло?

– Как она? – произнёс я на выдохе, пропустив мимо ушей его вопрос.

– По-моему, не очень, – виновато пожал плечами Патрик, – но мы почти не говорили, она сразу ушла. А вы разве больше не занимаетесь ею?

– Нет. Теперь её ведёт доктор Арольд, – коротко ответил я и затолкал письмо во внутренний карман пиджака. – Нужно возвращаться. Кажется, надвигается гроза.

Больше он ничего не спросил, вероятно, из-за природной тактичности. Хотя сплетни про меня и Лиз наверняка не обошли его стороной.

Я заперся в своём кабинете. Утренние сеансы были завершены, стрелки часов показывали 11–00 – время Лиз. Но она не придёт. Запечатанный конверт лежал передо мной. На лицевой стороне её почерком было аккуратно выведено: «Доктору Ланнэ лично в руки». Это «лично в руки» немного тревожило меня. Оно звучало как-то чересчур официально. Конечно, я не ожидал прочитать там ничего из разряда «от любящей Лиз», но всё же это «лично в руки» придавало записке излишнюю официальность.

Я распечатал конверт и аккуратно развернул письмо, пытаясь уловить её аромат. Взгляд заскользил по строкам:

Доктор Ланнэ, прошла уже неделя, как меня перевели в новый корпус. Под дверьми постоянно дежурит медсестра, словно я из буйных. Ходит за мной попятам, как привязанная. На прогулку – с ней, в столовую – с ней. Шагу не даёт ступить. Целую неделю я прождала от Вас объяснений, пока не выяснила, что, оказывается, Вы больше не занимаетесь мной и передали меня заведующему. Мне бы очень хотелось знать, чем Вы руководствовались, принимая такое решение.

Доктор Арольд утверждает, что моя болезнь прогрессирует, и мне требуется более серьёзное лечение. Я и сама это понимаю. Приступы участились, и после них я чувствую себя совершенно опустошённой, будто потихоньку покидаю собственное тело… Знаете ли Вы, доктор, каково это, понимать, что уходишь? Не знаете и не можете знать, да Вам и не интересно.

Теперь я вполне осознаю – Вы никогда не говорили мне всей правды о моей болезни. Очень жаль, потому что я Вам верила. Конечно, это Ваше решение и Ваше право отказаться от дальнейших попыток вылечить меня, однако я всё же ждала, что Вы хотя бы удосужитесь лично передать мне свои мотивации. Видимо, я опять ошиблась…