Незнакомка в городе сегуна. Путешествие в великий Эдо накануне больших перемен - Эми Стэнли

В следующую зиму соседям Цунено приходилось тоже несладко. Однако тогда все думали, что еще один хороший год вернет жизнь в привычное русло. Крестьяне поглядывали на небо, считали дни и ждали. Весна 1835 года оказалась холодной, снег растаял очень поздно. Земледельцы собрали менее половины от обычного урожая риса, а соя и вовсе уродилась так плохо, что не из чего было делать мисо. Семья Цунено пока не голодала, но готовить стало сложно. Каждая плошка риса, каждая чашка соевого соуса были на счету. Осенью – когда большое и зажиточное деревенское семейство обычно мариновало на зиму около тысячи штук дайкона – ставки были уже высоки. Ошибки, вполне простительные для молодой хозяйки, попавшей на незнакомую кухню, могли оказаться фатальными в год, когда рисовые отруби подскочили в цене, а мисо и вовсе было не достать.

Лишь самые удачливые семьи смогли отметить новый, 1836 год традиционными рисовыми сладостями и саке. Валил снег. Староста деревни Минэ, что в двух милях от Осимы, не находил себе места от тревоги[180]. Больше половины семей в его деревне голодали. Можно было бы поискать дикорастущие овощи, кудзу, тростник и водяной рис, но в начале весны на земле еще лежал толстый слой снега. Из-за позднего таяния собрать свежую зелень вовремя, чтобы предотвратить голод, не удалось бы. Семьям, у которых еще не совсем закончились припасы, нечем было поделиться с соседями. К началу земледельческого сезона у крестьян не хватало денег, чтобы выкупить орудия труда, заложенные еще осенью. Даже если они не съели бы весь семенной рис, все равно пахать поля было нечем. Казалось, половина деревни обречена на голодную смерть.

К концу весны крестьяне настолько ослабели, что даже те, у кого еще были семена и инструменты, не могли работать. Поля стояли пустые, и на них пировали насекомые. К концу года деревня Муроно – тоже недалеко от Осимы – потеряла восемьдесят человек[181]. Это было огромное, невообразимое число смертей для края, где селения обычно насчитывали всего по несколько сотен жителей. В каждой деревне количество жертв оказалось разным, поскольку одни общины были богаче и лучше подготовились к тяжелым временам, а другие – беднее и более уязвимы; однако в целом в провинции смертность подскочила почти в три раза[182]. Староста деревни Муроно записал в дневнике, что «с незапамятных времен не было худшего урожая», чем урожай 1836 года[183].

Цунено не грозила голодная смерть, но и благополучным ее положение назвать было нельзя. Ее муж, Ясоэмон, все четыре года их брака тщетно ждал, когда наконец погода улучшится, рис начнет давать урожай – и тогда, может быть, хоть что-то изменится. Он был бессилен влиять на обстоятельства. В голодные годы подворачивались кое-какие возможности: те, у кого еще оставались деньги, могли дешево скупить соседскую землю. И все-таки в первую очередь он был крестьянином, а Цунено – крестьянской женой. На что крестьянам земля, если она не родит? Да, другим приходилось еще тяжелее, но это было слабое утешение. Целые семьи деревенских бедняков бросали поля и бесцельно брели вниз по дороге, минуя Осиму. Из деревень, что располагались еще выше в горах, доходили просто душераздирающие слухи.

Дома, в Ринсендзи, родным Цунено пришлось потуже затянуть пояса. Гию продал участок земли, где росло не менее трехсот деревьев[184], а потом написал своему знакомому, у которого занимал денег[185], и попросил прощения, что не может выплатить долг. Он поддерживал связь и с бывшим мужем Цунено из Оисиды, который писал, что прежде процветающий город полностью опустошен[186]. Река Могами разлилась и смыла семнадцать домов, а неурожайные годы оставили более двадцати местных семей буквально ни с чем. Отчаявшиеся горожане срубили две трети кедровых деревьев в окрестностях Оисиды; часть пустили на отопление домов, а часть попытались продать тем, у кого еще были деньги на закупку древесины. Наблюдая за страданиями простых людей, Гию вспоминал важнейший постулат буддизма о вечной переменчивости бытия и целиком посвящал себя молитве. Вера давала ему хоть некоторую надежду. По крайней мере, в следующей жизни все верующие возродятся в Истинной Чистой Земле.

На исходе той зимы все молились о живых и – все чаще – о мертвых. По всей Японии в разгар великого голода годов Тэмпо умирали сотни тысяч людей. Трудно подсчитать, сколько жизней унес сам голод, а сколько – эпидемии тифа и дизентерии, косившие ослабленных людей. Горный край, лежавший между провинцией Этиго и Киото, потерял более десяти процентов жителей[187]. С северо-востока страны доходили чудовищные слухи, что половина крестьян там погибла, а оставшиеся в живых промышляли каннибализмом. Вполне заслуживающие доверия исторические свидетельства описывают душераздирающую картину: люди, поедающие траву и соломенную обувь; дороги, усеянные истощенными трупами; могильщики, слишком голодные и слишком измученные, чтобы продолжать свою работу[188].

Даже летом 1837 года, когда появилась надежда на хороший урожай, население Осимы продолжало страдать. То был год, когда распадались семьи – и не только потому, что многие голодали, болели и умирали. Бедняки отсылали невесток назад к родителям[189], чтобы избавиться от лишних ртов, а люди незащищенные и подверженные болезням просто куда-то исчезали[190]. Новая семья Цунено жила отнюдь не в нищете и даже не на пределе своих возможностей, и ее муж Ясоэмон находился не в столь отчаянном положении, чтобы после четырех лет брака отказывать жене от дома лишь потому, что не мог прокормить ее. Но продолжать тянуть лямку не слишком удавшейся семейной жизни ему тоже не хотелось. У них не было детей. Тосино, восемнадцатилетняя сестра Цунено, холодным летом 1835 года родила здоровую девочку[191]. Цунено исполнилось тридцать три, и по деревенским меркам того времени она считалась немолодой женщиной. Можно было бы ожидать появления ребенка в первые годы брака, но казалось маловероятным, что Цунено способна родить его в своем относительно позднем возрасте. Месяц за месяцем, пока Ясоэмон тщетно возделывал раскисшую от дождей холодную землю, они оба теряли надежду. В лучшие времена и с более покладистой женой он и его родители приняли бы решение усыновить наследника. Так делали во многих семьях[192]. Но в зловеще тихое лето 1837 года Ясоэмон предпочел разрубить все узлы.