Стоит только замолчать - Джесси Болл

≡

инт.: Вы говорили о том последнем свидании, о том, как у вас отобрали вещи? Диктофон уже включен.

дзиро: Я попробовал пронести ему маленькую музыкальную шкатулку, которую отыскал. Дурацкая – музыкальная шкатулка, не идея. Мысль, наверно, была хорошая – что надо пронести шкатулку, вот только ничего не вышло. Отобрали.

инт.: Что играла музыкальная шкатулка?

дзиро: Ну-у, вам покажется, что это что-то совсем дурацкое, но вы должны знать: Сотацу любил Майлза Дэвиса, особенно один альбом, ну, этот, “Cookin’ with the Miles Davis Quintet”.

инт.: Но разве бывают на свете музыкальные шкатулки, которые играют Майлза Дэвиса?

дзиро: Что ж, теперь, может, и бывают. Я не в курсе. Тогда их не было, в строгом смысле – не было. Но эта… коробочка, внутри зеркало, а когда ее открываешь, играет “My Funny Valentine”, а это с того самого альбома. Она была дорогущая, эта музыкальная шкатулка. Моя зарплата почти за неделю. Но я подумал, если она хоть чуть-чуть поднимет настроение Сотацу…

инт.: Вы попытались пронести ее в тюрьму, хотя и знали, что обычно такие вещи не разрешаются?

дзиро: Да.

инт.: И у вас ее отобрали. Что с ней сделали?

дзиро: Могу предположить, что кто-то из надзирателей ее кому-нибудь подарил. Я ее больше не видал.

инт.: И вдобавок вы из-за нее здорово влипли.

дзиро: Меня отвели в какую-то комнату, и какой-то чин орал на меня полчаса, наверное. Я рассыпался в извинениях. В те времена я обычно… В общем, нрав у меня был горячий. Вспыльчивый нрав. Но в этом случае я просто хотел добиться, чтобы меня к нему пустили. Я ехал на автобусе, прошел много километров пешком. И, наконец, добрался до тюрьмы. Если бы меня там развернули, сказали – вали домой, дело было бы совсем плохо.

инт.: Но вас пустили?

дзиро: Пустили, и мне очень повезло, что пустили. Потому что тогда я увиделся с ним в последний раз.

инт.: Не могли бы вы описать это свидание?

дзиро: Ну, меня провели внутрь совсем как раньше, как при всех других свиданиях. Мне пришлось расписаться, пришлось сдать отпечатки пальцев. Иногда отпечатки пальцев сверяли с другими, которые раньше делали с моих рук. Однажды надзиратель ошибся, достал не те отпечатки, и они подумали, что я какой-то самозванец. Но все уладилось. Эту ситуацию разрулил тот же главный над надзирателями, тот самый, который на меня орал, но все равно в тот последний раз он меня пропустил. Наверно, ему было неудобно из-за той путаницы в первый раз. По-моему, человек он был неплохой.

[От инт. Тут подбежала дочь Дзиро. Спросила: вы что, над книгой работаете? Я и не знал, что дети знают, чем мы занимаемся. Им, наверное, жена Дзиро сказала. Я сказал, что мы делаем кое-какую работу, которая, может быть, войдет в книгу. Она сказала, что надеется, книга подействует так, как должна подействовать, когда-нибудь подействует. Я спросил как. Она посмотрела на своего отца и сказала, что книга должна сделать так, чтобы целая куча людей страшно пожалела о том, что случилось. Сказала, что они попереживали вполсилы и успокоились, а теперь уже много времени прошло, и все обо всем позабыли, а книга должна напомнить, что они до сих пор должны переживать. Я сказал: да, разумеется, и это тоже. Дзиро засмеялся, каким-то смехом, который был наполовину пуст и наполовину полон. Сказал ей: беги, играй. И она убежала.]

инт.: И тогда вас провели в камеру?

дзиро: Да. Странно это было – навещать его в тюрьме. Ощущение, что возвращаешься в то же самое мгновение. Даже не знаю, как описать. Словно когда ты ушел оттуда, время продолжило свой бег, но для человека, который там, оно стояло. Для всех них прошел только миг с тех пор, как ты вышел за ворота. Сотацу был там же, в той же одежде, в той же позе. От лампочек – тот же свет. Тот же матрас лежал на том же месте. От этого меня брала жуть. И все равно у меня каждый раз отлегало от сердца, когда я его видел: он по-прежнему здесь, ничего другого с ним пока не сделали. Я подошел к двери, заслонку на окошке сдвинули, Сотацу увидел меня и подошел к двери. Тогда у него была очень странная гримаса, очень странная гримаса, он ее строил ртом. Наверно, дело было в том, что он перестал говорить. Может быть, если бы люди перестали использовать рты для говорения, все люди так бы и гримасничали ртом.

инт.: Рот был открыт?

дзиро: Немного приоткрыт, с одной стороны. Не помню с которой.

инт.: И вы стояли там, глядя на него, – делали то, что у вас обоих вошло в обычай?

дзиро: Да. Вот только недолго. Потом пришел надзиратель и попросил меня уйти. Не сказал почему. Мне кажется, должен был прийти кто-то еще, но толком ничего не знаю. Казалось, меня вычищают оттуда, очищают помещение. Может, только что пришла весть, что его день близок, и потому они хотели все привести в порядок. Не знаю.

инт.: Так вы увидели его в последний раз.

дзиро: Помню, какая у него была стрижка, его остригли кое-как, один участок на голове недовыбрили. Когда я вижу его мысленным взором, таким я его и вижу, Сотацу. Но он стоит на улице.

инт.: Когда вы воображаете его, вы воображаете его в тюремной робе, с бритой головой, но он находится под открытым небом?

дзиро: Он на улице, со шкатулкой, которую я собирался ему отдать. Но она не открыта – не играет. Она у него в руке, закрытая.

[От инт. В ту ночь после нашего возвращения я ушел к себе, чтобы лечь спать, но не спешил улечься в постель, просматривал кое-какие свои заметки. Спустя некоторое время ко мне постучались. Открыв дверь, я увидел на пороге Дзиро. Войдя, он сознался, что днем не сказал мне правды или сказал, но не всю. Я спросил, что он придержал при себе. Он сказал, что во время последнего свидания кое-что было не так, как в прошлые разы. Я спросил, что было не так и почему он умолчал об этой информации. Он сказал, что ни с кем этим не делился и потому не понимал, стоит ли делиться со мной, и только сегодня вечером понял. Я спросил его, что было при том свидании, том последнем свидании, в каком смысле оно было не таким, как в прошлые разы. Он сказал, что Сотацу отдал ему два письма, которые сам написал. Сказал, что они хранятся у него, спросил, хочу ли я их посмотреть. Я сказал, что хочу, и еще сказал: а мне-то казалось, что ему не разрешалось ничего писать. Дзиро сказал, что некоторым заключенным, видимо, разрешалось, и Сотацу, видимо, входил в их число. Он протянул мне картонную коробку с маленькой застежкой сбоку. Я сказал ему, что буду обращаться с ними очень бережно. Он отошел к двери, но помедлил, посмотрел на меня. Я спросил, предпочитает ли он, чтобы эти документы остались за пределами книги. Он ничего не говорил, но и не уходил, стоял, где стоял. Наконец сказал, что предпочитает, чтобы в книгу попало все. И не желает, чтобы за пределами книги осталось хоть что-то. Вот почему он изменил свою позицию и принес мне письма. Я сказал ему “спасибо”, и он ушел, оставил меня наедине с коробкой, чтобы я открыл ее один.]