Стоит только замолчать - Джесси Болл

[Документ (лицевая и оборотная сторона листа) будет приведен ниже, на следующей странице.]

Собственноручно составленное завещание Оды Сотацу. Мое имущество, перечисленное ниже, следует отдать членам моей семьи в очередности, указанной ниже.

КНИГИ (наверно, около дюжины, на столе у окна) – моей сестре.

Мою ОДЕЖДУ, старые брюки, новые брюки, рубашки, носки и прочее – сжечь.

Мою МЕБЕЛЬ – раздарить.

Все, что есть в моей КУХНЕ, кастрюли, нож и т. п. – моей матери.

Мои ПЛАСТИНКИ, ПРОИГРЫВАТЕЛЬ – моему брату.

Мои РИСУНКИ, ДНЕВНИК – сжечь.

Мою ЛОПАТУ ДЛЯ ЧЕРВЕЙ, УДОЧКУ, СНАСТИ – моему отцу.

Мой ВЕЛОСИПЕД – моему брату.

Мой ШАРФ – моей сестре.

Мои ФИГУРКИ ПТИЦ – моей матери.

ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ – сжечь или раздарить.

… когда меня забрали, у меня было заплачено за квартиру, но с тех пор плата не вносилась. Не знаю, как это на все повлияет.

[От инт. Этот документ складывали и разворачивали много раз. Похоже, кое-где на сгибах он уже начал рваться. Могу предположить, что Дзиро часто разворачивал его, чтобы почитать. Увидевшись с Дзиро на следующий день, в день моего отъезда из его дома, я вернул ему письма и спросил, показывал ли он их отцу. Он сказал, что нет. Его никогда не посещали даже робкие намерения это сделать, и он так этого и не сделал. Теперь, когда эта книга готовится к печати, отца Дзиро и Сотацу уже нет в живых (ум. в 2006 г.), поэтому в этой жизни отец никогда уже не увидит это письмо.]

Отец!

Я знаю, почему вы не приходите меня навещать. Вы правильно считаете, что виноват в этом я. Дело это запутанное, но в то же время совсем простое. Настолько простое, что я могу сквозь него смотреть, как сквозь стекло окна. Когда смотрю, вижу вас и других, и вы чего-то ждете. Чего, я не знаю, и вы, по-моему, тоже не знаете.

Кто-то пишет что-то, потому что думает, что это должно быть написано, это должно быть сказано. Итак, я пишу это, но не знаю, для чего оно должно существовать, просто что-то должно быть сказано до того, как все совершится.

Там, где к дому прилегает задняя калитка, я имел обычай все прятать. Ты об этом никогда не знал. Мать, Дзиро – вообще никто не знал. Там есть впадина, и я время от времени засовывал в нее что-нибудь. Вот такое же чувство у меня сейчас. Я хотел, чтобы вы знали, что я больше не тревожусь. Теперь я не тревожусь.

ОС

[От инт. Ватанабэ Гаро все не решался раскрыть подробности того, как происходит казнь. Я долго его уговаривал, давил на его тщеславие, на самолюбие, добивался, чтобы он произнес те же слова, которые доверил слуху Оды. Наконец, только на условиях оплаты наличными и гарантированной анонимности, он раскрыл подробности.]

≡

инт.: Отлично, начинаем запись.

гаро: Он там сидел и смотрел на меня, а я стоял. Тогда мне стало его жалко. Казалось, это его проняло, россказни Мори как будто в нем что-то перекроили, а мне не хотелось, чтобы он менялся поневоле. Раньше его ничто не могло пронять. Я хотел дать ему возможность оставаться тем человеком, которым он был, пока сидел в тюрьме. Ему это приносило только пользу, и я не хотел, чтобы всякие там нашептывания его перекроили. Случилось то, чего не должно было случиться, и я подумал: может, мне удастся это выправить. Может, я сумею поговорить с ним и выправить это, и все опять будет, как было.

инт.: Это было что-то, что вы могли заметить по его внешности, он стал в чем-то не похож на себя?

гаро: Я могу только сказать то, что сказал тогда.

инт.: Прошу вас.

гаро: Я ему сказал, я сказал: вы не знаете, когда это будет. Это да, это действительно правда. Заключенному нельзя знать день его казни. Просто однажды этот день приходит, и все. Тебе приносят легкую пищу, что-нибудь особенное. Что-нибудь вкусное. Потом тебя выводят из твоей камеры. Тебя ведут в коридор, и ты подмечаешь: вот коридор, в котором ты раньше не бывал. Сперва ты, возможно, думаешь, что тебя ведут на прогулку или что тебя ведут в лазарет. Но нет, все кристально ясно, это же другое отделение. Это коридор, которым пользуются редко, и в нем это отчетливо чувствуется. Идешь по коридору, а в нем окна небольшие и нет решеток, окна без решеток. Снаружи, тебе это видно, газон. Потом ты подходишь к двери. У надзирателя нет ключа. Дверь просто распахивается. За дверью все время кто-то стоит в ожидании, и, когда кто-то подходит, когда момент подходящий, он открывает дверь. Ты входишь в нее. Теперь ты в наполовину открытом пространстве. Там письменный стол, за ним сержант-надзиратель. У него лампа и книга. Он сверяет твои документы с книгой. Твои документы не у тебя. Собственно, ты их и в глаза не видал. Но их несет надзиратель, который с тобой пришел. К тебе выходит доктор, вместе с тремя другими надзирателями, их ты уже раньше видел, они и раньше тобой занимались. Тебя осматривают, а потом доктор и надзиратели расписываются. Дают подписку, что ты – действительно ты, что на этом месте стоишь ты, а не какой-то другой человек. Ты тоже подписываешь документ, соглашаясь с тем, что ты – это ты. Когда это дело сделано, сержант отпирает дверь в дальней части помещения. Он делает это после того, как уходят остальные. Такая процедура. Все это – процедура. Они уходят; он отпирает дверь; ты входишь. Двух твоих надзирателей сменили два других. Они входят с тобой, по одному с каждого бока. Теперь ты в первой из трех комнат. Отделение для казней состоит из трех комнат. Первая – святилище. На алтаре – статуя Будды. Жрец уже ждет. Может быть, ты видел его и раньше, когда он шел в эти самые камеры. Он разговаривает с тобой ласково. Возможно, он – единственный, кто не избегает смотреть тебе в глаза. Просит тебя присесть. Там, у алтаря, он читает тебе вслух, и то, что он зачитывает, – слова предсмертных обрядов. Теперь ты знаешь точно. Даже если ты делал вид, что это не оно, теперь все внезапно проясняется. Хотя ты рассказывал себе какие-то сказки, противоречащие здравому смыслу – мол, в день твоей казни случится какое-нибудь событие того или иного сорта, и по этому событию ты догадаешься, что это день твоей казни, – но нет, такие события – только выдумки. Надзиратели не надевают другую форму. Тебе не дают закурить. Тебя не выводят наружу, чтобы отвезти в закрытом фургоне в другое место. Какое бы событие ты ни воображал, ты его воображал попусту, без толку. Тебе зачитывают предсмертные обряды, и это что-то мимолетное. Так быстро они заканчиваются. Так быстро тебя поднимают со стула, чтобы ты шел своими ногами. В дальней стене комнаты распахивается дверь. Ты входишь. Следующая комната поменьше. Там тоже уже кто-то ждет. Это начальник тюрьмы. Он одет очень красиво и выглядит внушительно, наподобие генерала. Он выжидает, пока тебя поставят, куда полагается. Он выжидает. Когда ты встаешь на то место, где тебе полагается стоять, он опускает руку в карман. Достает из своего кармана листок бумаги. Что он собирается сказать? В этой комнате даже надзирателям становится не по себе. И вот что он зачитывает: он приказывает совершить казнь. Он несколько раз упоминает твое имя, выговаривая его с великолепной тщательностью, и ощущение такое, будто ты никогда раньше не слышал своего имени. Ты будешь убит по приказу кого-то или чего-то. Он выходит из комнаты, и дверь запирается. Вошел еще один надзиратель. У него сумка, и из сумки он достает наручники. Их надевают тебе на запястья и крепко защелкивают. Затем он достает повязку для глаз. Надзиратели ходят вокруг тебя, словно вокруг какой-то хрупкой вещи. Совершают ряд операций с вещью, взятой в обработку. Тебя обездвиживают. Твои руки обездвиживают. Твою голову обездвиживают. Пускают в ход повязку для глаз – ее надевают на голову, на лицо. Теперь ты больше ничего не можешь увидеть. Теперь тебя ведут надзиратели. Ты входишь в дверь, которая распахнулась, должно быть, беззвучно, в дверь за спинами начальника тюрьмы и второй статуи Будды. Ты осознаешь, что только что увидел то последнее, что тебе привелось увидеть в своей жизни. Если ты буйный, если ты сделался буйным, если ты начинаешь буйствовать, это уже ничего не меняет, потому что ты обездвижен. Но почти все не буйствуют. Почти все безропотно позволяют ввести себя в комнату. Даже животные становятся покорными, если им завязать глаза. Сумка, которую принес надзиратель, была доверху набита покорностью, которая теперь переполняет тебя. Надзиратели обращаются с тобой ласково, ведут тебя. Тебя помещают в самую дальнюю комнату, последнюю комнату. Ты ощущаешь вокруг себя ее пространство. Надзиратели дотрагиваются до твоих плеч, до твоей головы. Они что-то кладут тебе на голову, спускают это сверху вниз, мимо лица, все ниже, мимо повязки на глазах. Они с тобой очень ласковы, точно парикмахеры. Это веревка – вот что надели тебе на шею. Веревка надевается, как твердый воротник на новой рубашке, и туго затягивается. Все стоят вокруг тебя, близко-близко. Затем они осторожно убирают руки, отдергивают руки от тебя, от твоих плеч, от твоей шеи, от твоих рук. Пятятся на шаг. Теперь становится тихо. Ты можешь ощутить, что веревка тянется вверх. Иногда она задевает за твой затылок. Возможно, ты можешь догадаться, в каком месте ты вошел в комнату. Этим-то ты и занят – догадываешься бездействующими органами чувств. Слышится шум, люк откидывается, и ты проваливаешься сквозь пол так, словно это не пол, не пол одной из тех привычных тебе комнат, а пол комнаты, похожей на эшафот. Это последняя комната, комната, похожая на эшафот.