Стоит только замолчать - Джесси Болл

Наша дочь начинала выходить в большой мир. Такой у нее был возраст. Она искала что-нибудь новенькое, что-нибудь исключительно для себя, и натыкалась на двуличие других детей. На лето она возвращалась в свою родную страну, и в том июне мы, как всегда, проводили ее в дорогу.

Моя жена очень горевала, ее отец тогда уходил из жизни, и я думал, все сводится только к этому, но тут было что-то помасштабнее. В поисках какой-нибудь совершенно новой затеи она ушла в себя и завела замысловатые новые диалоги с воображаемыми собеседниками. Она была великолепный писатель, в числе лучших, которых я встречал в жизни, и у нее не было недостатка в любых видах вымысла. Она вдруг принялась изобретать новый способ существования исключительно в собственном воображении. С того момента она закрылась от меня наглухо. Теперь она говорила исключительно с теми, кого вообразила. И однажды наступил день, когда она спросила у них совета: вот эта самая жизнь, которую она ведет со мной… не стоит ли удрать из этой жизни?

Я был влюблен все так же сильно, влюблен, как никогда. Ее вечный слуга, я каждый день изобретал дюжину новых способов, пробуя отвлечь ее, вызвать улыбку, заставить ее позабыть про скорбь. Но так уж получилось, что настал день, когда мне понадобилось съездить в другой город. Мне надо было выступить на литературном вечере в Сан-Франциско, и я туда поехал. В тот день я уезжал с чувством, что, по большому счету, ничего не рухнуло, что наши невзгоды – пустяк и мы преодолеем их вместе. С чувством, что ее скорбь по отцу – то, что и должно быть. Мне казалось, что девушка, которую я люблю, найдет дорогу, которая выведет ее из скорби.

Но вот я вернулся, спустя несколько дней, и обнаружил, что из дома исчезли ее вещи. Что из дома исчезла она. На кровати лежала записка. “Начинаю новую жизнь”.

Я поехал в аэропорт, купил билет. Летел несколько часов, сел в другой самолет, летел еще несколько часов. Расстояние было огромное. Прибыв в ее страну, я нашел автобус до города, сел в него. На следующее утро обнаружил, что иду по иностранным улицам к дому, где она, по моим догадкам, остановилась. В этих местах я еще никогда не бывал.

И тогда я позвонил в дверь. Девушка, которая вышла ко мне, лишь смутно напоминала девушку, которую я знал, – так сильно она изменилась. Всего три дня, всего четыре дня миновало – а изменилась так сильно.

Дзоо поправила юбку, глядя на меня в полутемной комнате, и я сообразил, что больше ничего уже не говорю. Что давно уже перестал говорить.

Вот видите, сказал я.

Она кивнула.

Прошел миг, и с улицы просочился шум. Кто-то что-то волочил по мостовой. Шум усилился, потом затих. И все это время Дзоо пристально смотрела на меня, выжидая.

С того дня, продолжал я, я так больше ничего и не узнал об этом. Я пытался отыскать это в ней, ездил туда разговаривать с ней, снова и снова, но она этого больше не знает, если вообще когда-то знала, и я искал это в себе. Я этого тоже не знаю. Моя жизнь проходит в полном недоумении. Я не принимаю никаких решений, хоть сколько-нибудь сознавая их возможные последствия. Я обнаружил себя здесь. Увидел это стихотворение, и меня осенило, что есть кое-что, что знаете вы. Может, это и не то, что мне нужно, но это уже кое-что, и оно, возможно, недалеко от того, что мне нужно. Расскажете ли вы мне об этом? Обо всем что угодно, о том, что кто бы то ни было знает о молчании. Обо всем что угодно, о том, что знаете вы.

Приходите снова через две недели, сказала Дзито Дзоо.

Она встала.

Дом этот найти сумеете?

Сумею, сказал я.

Тогда через две недели приходите и найдите его, а я подумаю, что смогу сказать вам.

Я направился к двери, а Дзоо меня окликнула.

А знаете, сказала она, все, что случается, случается просто так.

И закрыла дверь.

Я спустился по лестнице мимо трех разбитых светильников и одного мигавшего. Дверь квартиры на первом этаже была приоткрыта, и я услышал чей-то смех. Кто-то пел, пахло чем-то кухонным.

Вот она, наша ноша, подумал я, близость других жизней. Но на улице стоял мужчина, торговавший батарейками, и он улыбнулся мне. Я не мог его понять. Он что-то говорил, но я не мог ничего понять. Подметив это, он поднял горсть батареек вверх, словно в знак победы. И снова улыбнулся. Я покачал головой, обращаясь к нему. Нет, я не буду брать батарейки. На меня перелетела эта неподдельная добрая улыбка, улыбка неподдельно доброго человека. Но через миг он ушел, или ушел я: улица была безлюдна, и ничего из этого не осталось.

Я хотел получше разъяснить себя, когда говорил с Дзоо. Было ощущение: то, что я от нее получу, целиком зависит от того, что я смогу ей дать, от того, насколько четко я сумею разъяснить, что со мной произошло. А теперь было ощущение, что я не разъяснил себя даже самую малость. Уверенность, что я справился с этим плохо. Я едва мог припомнить, что вообще ей говорил.

Я написал ей письмо; приступив было к письму, заснул за письменным столом.

В ту ночь мне снова приснилось озеро Дзоо, но теперь над ним летали, стрекоча, птицы. Они покрикивали и стрекотали, но никаких звуков не доносилось. Я мог чувствовать на глади озера их крики и, чтобы почувствовать, зарыдал, но как ни напрягался, ничего расслышать не смог. Проснувшись на следующий день, взялся работать над письмом. Работал над ним весь день, а вечером пошел и опустил его в здании, где жила Дзоо. Там был маленький ящик с номером ее квартиры, прямо в подъезде. Я опустил в него письмо. Мальчишка с палкой стоял, прислонившись к стене. Постукивал палкой по своей ноге и смотрел на меня.

Там никто не живет, сказал он.

Я знаю, кое-кто живет, сказал я. Вчера я там с ней виделся.

Значит, я ошибся, сказал он. Не знаю, кого вы ищете.

Не трожь это письмо, сказал я. Если оно пропадет…

Я направился к двери, и он тоже. Мы вышли на вечернюю улицу одновременно. Он пошел направо, я – налево. Выйдя наружу, он перешел на рысь и вско- ре сделался невидим. Я поднял глаза на окно Дзоо, но нет, разумеется, ее окно – оно же выходит на задворки. В квартире окнами на фасад горел свет и расхаживали взад-вперед люди, и их жизнь, недосягаемая для меня, отбрасывала что-то вроде света, который их озарял.

И тогда у меня появилось искушение поверить – в такое я всегда верю, – что те, кто там, внутри, счастливы и знают то, чего не знаю я; но я перестал об этом думать и вернулся домой, в свою холодную комнату, и стал думать о письме, которое написал Дзито Дзоо.

Добрый вечер, Дзито Дзоо!

Пожалуйста, не принимайте всерьез все, что я наговорил вчера. Позвольте мне разъяснить это иным образом. По большому счету, я никому об этом не рассказывал, и потому оно прозвучало как-то скомканно. То, что я сказал, в плане фактов было, пожалуй, ближе к тому, как все случилось, но я могу рассказать об этом так, чтобы вы лучше поняли, так, когда все схватываешь на лету. Позвольте мне сейчас дать вам эти разъяснения.