Жизнь волшебника - Александр Гордеев

лишь как в гости, и не решился портить своё тело даже такой памятной,

сувенирной картинкой. Да ещё, наверное, подсознательно удержала наивная детская мечта,

которой больше подходит чистота тела, а не какая-нибудь «синюшина», так или иначе похожая на

тюремное клеймо. К тому же, зачем ставить себя в зависимость от каких-либо символов? Два года

службы – это лишь маленький эпизод большой жизни. Вправе ли какая-то случайная наколка

становиться определяющим символом на всю жизнь? Вот Боря, судя по всему, теперь до конца

дней своих – танк.

Отгуляв всё положенное, Боря собирается сесть на трактор или машину. Он вяло сообщает об

этом лишь однажды. Такого куцего плана ему вполне хватает на всю оставшуюся жизнь. Пока же

Боре нужно покончить с отпуском, все дни которого он намерен отбыть на песке у воды. А ещё ему

завистливо хочется прожечься до пустынной черноты Романа. Роману же больше нравится не

валяться, а плавать, нырять, подолгу задерживая дыхание. В воде обычно сидит по полчаса,

вылезая с гусиной кожей на теле. Оказывается, чуть помёрзнуть – это даже приятно. Однажды в

отряде специально долго не выходил из большого холодильника с мясом, наслаждаясь холодом, а

потом с неделю швыркал простуженным носом чуть ли не при сорокоградусной жаре. Тогда он

даже побаивался, что, привыкнув к зною, не сможет переносить свой сухой зимний мороз.

Впрочем, что мороз… Тогда пугала и сама жизнь на гражданке. Самостоятельными-то всё-таки

становятся не во время службы, где всё расписано и где всё решают за тебя, а после неё, когда

вдруг обнаруживается, что на гражданке надо всё решать самому.

Расслабленно ткнувшись грудью в горячий песок, Роман испытывает новую волну

просветлённого осознания: а ведь он и в самом деле уже дома.

– Понятно, почему раньше водой крестили, – бормочет он, лёжа с закрытыми глазами.

– Почему? – спрашивает Боря, не поворачивая сонной головы, упавшей в другую сторону.

– А-а, – отмахивается Роман, ведь если это не понятно, то и не объяснишь.

Был бы тут Серёга Макаров, он бы спрашивать не стал.

Чаще всего, правда, и тут с выражением сонливой усталости, Боря рассказывает о том, как

вечерами он «кадрит» с Тонькой Серебрянниковой, одноклассницей Светы Овчинниковой.

27

– Что ещё за Тонька? – спрашивает Роман. – Я что-то путаю их всех.

– Её не спутаешь. Ну, её ещё Кармен зовут.

А вот Кармен вспоминается сразу. У Тони вьющиеся, кудрявые волосы и чуть цыганистая

внешность. Конечно музыкальную, а тем более литературную Кармен в Пылёвке знают не многие,

но очень уж похожа Тоня на даму с флакона духов «Кармен». Роман вспомнил, что, кажется, ещё

классе в пятом Тоня на школьном новогоднем бал-маскараде нарядилась цыганкой. Вот с того-то

бала-маскарада она, наверное, и началась как Кармен.

– Ну, а у тебя как? – ещё спустя несколько минут безразлично спрашивает Боря.

– Да никак, – снова отмахивается Роман.

– Чудной ты какой-то, – вздохнув, произносит бывший танкист, – кастрированный что ли?

«Сам ты кастрированный, – беззлобно думает Роман, – только на другой орган».

Ему и впрямь не надо никого. Пока что хватает и свечения Любы. Пытаясь здраво представить

своё ближайшее будущее, Роман думает, что было бы хорошо подольше сохранить это

спасительное излучение, потому что лишь оно способно ещё удерживать его у берега

целомудренности. Продержаться бы так до следующего чувства, не размениваясь и не

растрачиваясь. Ведь если разменяться, то искреннего счастья потом можно уже и не ждать. Может,

отвлечься на что-нибудь другое? Да вот хотя бы на подготовку к вступлению в партию:

кандидатский стаж скоро истекает. На службе эта перспектива казалась очень важной, а теперь

вроде как поблёкла.

А всё-таки как там, что у Витьки и Любы? Вышло что-нибудь или нет? Может быть, есть ещё

какая-то надежда? Роман пишет письмо на Витькин адрес и потом, сбросив конверт в ящик у

почты, удовлетворённо вздыхает – теперь, пока он подвешен в ожидании ответа, его

уравновешенному состоянию ничто не грозит.

Через неделю бездельничать уже не остаётся сил. Возвращаясь как-то с речки, Роман видит на

улице отца, ремонтирующего штакетник, и берётся помогать. А на другой день выходит на работу с

самого утра, надев армейскую панаму, привезённую не без затеи напоминать земляками о своей

«пустынной» службе.

Боря пробует отбывать дни отпуска на речке в одиночку, но это надоедает и ему. Он идёт в

контору совхоза и уже на другой день торжествующе и гордо подкатывает к Мерцаловым с их

штакетником на какой-то колымаге, намеренно обдав пылью и посигналив звуком, похожим на

овечье блеянье. Да уж, танков тут нет! Впрочем, Боря уже и сам не тот армейский танк, каким

казался в первые дни. Непонятно как, но на домашней сметанке да молочке он успел за эти недели

ещё более округлиться, так что похож он теперь на молодого, перспективного бегемотика. Да ещё

какие-то неожиданно рыжие, пушистые бакенбардики отпустил, видимо, надеясь замаскировать

ими щёки, да наоборот эти щёки ещё сильнее округлил.

Ответ из белого Витькиного города приходит через полторы недели. Увидев конверт со

штемпелем города Златоуста и адресом, написанным женским почерком, Роман тут же понимает,

что надежды у него никакой.

«Здравствуй, Роман!

Спасибо, что не забываешь нас. Письмо твоё получили два дня назад, но Витя не любит писать.

Сейчас он ушёл на работу, а меня попросил ответить тебе. Всё у нас вышло, как намечали. На

обратном пути Витя встретил меня с поезда и не дал уехать дальше, так что я ещё и у мамы не

была. Документы мне вышлют. Витя пошёл на завод фрезеровщиком, а я хочу устроиться швеей

на фабрику. Это рядом с нашим домом. Вообще-то я давно мечтала о такой работе. Так что всё у

нас хорошо.

Всего доброго и тебе! Счастья! Любви!

Привет от Вити. Люба.

До свидания!»

Письмо, переданное матерью, он читает, выйдя в ограду, и долго сидит потом на бревне,

задумчиво разглядывая буквы, написанные обычной шариковой ручкой. Вот каков он – почерк

Любы. Неужели этот листок был в её руках? Да, она всё написала сама. А Витька молодец – «не

дал уехать дальше», и всё тут. Вот это по-мужски и «по-пограничьи»!

Любин ответ вносит в душу такую полную пронзительную определённость, что в ней становится

свободно, гулко, пусто. Это послание словно из какого-то другого мира – чистого и счастливого. И

дома в том мире всё такие же светлые, высокие и в лёгком тумане. Спасибо красивому городу

Златоусту уже за то, что он есть. «А вот мне пора опускаться на грешную землю».

У Маруси неожиданное письмо вызывает