Жизнь волшебника - Александр Гордеев

чо ты молчишь, как полено?

Роман пожимает плечами, отскребая черешком молотка остатки пахучей лиственной коры от

прожилины. Грустно и неловко вспоминать про Свету. Глаз её он так и не увидел. Не удалось

проверить возможно сцепление их душ или нет…

– Скажи ей, что не сошлись характерами. Ну, как там поётся: «И пошли по сторонам – он

заиграл, а я запела… Ой, легко ли было нам?» Вот так ей и пропой. Всё, мама, в жизни бывает.

У Маруси пропадают все слова, какие есть. Внезапно забывшись, она даже прислушалась, как

сын озорно и дерзко спел эти строчки. Вот паразит так паразит, знает же, что ответить! Этот кусочек

из её любимых и много раз пережитых частушек обезоруживает полностью. Бежала она сюда чуть

ли не для того, чтобы надавать своему сыну, пусть и вчерашнему солдату, тумаков, и вдруг видит,

что у того могут быть и какие-то свои соображения, которых ей уже и понимать не положено.

– Ну, ладно, погоди… – всё-таки на всякий случай многообещающе говорит она, поворачиваясь

назад. – Ты пошто криво штакетины-то лепишь? – вдруг нападает она на Михаила за его

принадлежность к тому же подлому мужскому племени.

– Ну, леплю тебе! Да я только примеряю! – мгновенно заводится тот, вот ещё бы тут, на

совхозных делах, не выговаривала ему жена! – Тоже мне, нашёлся прокурор из области, ходит тут

прямо по улице… Прокурор…

– А чо, мне по огороду ходить, или чо?!

– Вот и ходи по огороду!

– Ну, счяс! Разбежалась! – огрызается, клокочущая от раздражения Маруся, удаляясь вдоль

свежего некрашеного штакетника, пахнущего смолой.

Роман совсем некстати чуть не прыскает со смеху. То, что мать рассержена – это ещё ничего.

Вот если бы она вдруг заплакала, тогда это было бы серьёзно. Наклонившись, чтобы отец не

32

видел лица, он берёт краешком губ несколько гвоздей и продолжает махать молотком.

Михаил же теперь невольно задумчиво замедляется. Мысли не дают хода рукам. Вот так

загадку они ему заганули: что же, было у сына что-то в самом деле или нет? Было что ли с кем-то?

Или просто за Светкой ходить перестал? Чудно, между прочим, как сын вгоняет гвозди. Сам-то он,

почитай, колотит их всю жизнь, а так не может. У сына же любой гвоздь влетает по шляпку с трёх

ударов: первый примерочный и два конкретных. И хоть бы один гвоздь погнулся! Их что же, в

армии и этому учили? Откуда эта точность и резкость?

– Ну, так кто же она така-то? – улучив момент, осторожно, как разведчик, но вроде как между

прочим интересуется Огарыш минут через десять.

– Да ладно вам… – смущённо отвечает Роман, защищаясь от отца собственной спиной.

И тут уже по тому, как неловко и стыдливо уходит он от ответа, до Михаила доходит, что – всё!

Всё идёт как надо! За сына можно не переживать! Никакого ущерба в нём нет. Так что будущее

обеспечено! Ух, какой каменюга-то кувырком сваливается с души! Огарышу становится так легко,

что даже выпить хочется.

– Ну, ты сильно-то не того! – сходу прикрикивает он, входя, наконец-то, в свою настоящую роль.

– Ладно, видишь ли, ему! Башку-то тоже надо на плечах иметь! А то нагуляешься тут!

Эх, хорошо, когда есть сын, на которого можно и авторитетно прикрикнуть…

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Почему всё не так?

Роман не знает, куда от матери глаза деть за свои ночные похождения. Она, растерянная, в

первые дни вроде бы и мирится с его свиданиями, но, узнав, что Наташка почти каждую ночь

бывает у них в тепляке, едва не взрывается от возмущения.

– Ну, в общем вот что, друг мой ситцевый, – тяжело дыша, говорит она ему после первого

шквала не самых изысканных выражений, – чтобы ты эту сучонку больше сюда не приводил! И не

маши рукой-то, не маши! – кричит она, даже пристукнув кулаком по столешнице. – Вот придётся

тебе на ней жениться, так попляшешь!

Брошенное матерью в сердцах заставляет присесть и задуматься. А если и в самом деле так?!

Ну, а что в таком случае делать? Это первая близкая ему женщина. Как обойтись теперь без

запаха её волос, без ощущений её упругого тела? Именно с Наташкой всё, вложенное в него

природой и определяемое отцом как «дурь», находит выход и успокоение. Уже само её

существование даёт Роману ощущение уверенности в жизни, делает его мужчиной. Никогда

раньше не чувствовал он себя таким трезвым и самодостаточным. Как же отказаться от неё?

Роман думает об этом целый день, гвозди влетают в штакетины и прожилины, как в масло, а

решения нет. Да и как оно, это решение, придёт, если мечтается-то весь этот день лишь об одном:

скорее бы вечер и – Наташка.

Сломанного штакетника почему-то больше всего в центре около правления совхоза

(специально его тут ломают, или что?), там, где всё движение села как на ладони. Отец, отмечая,

кто куда едет и что везёт, комментирует хозяйственный смысл каждого перемещения.

Бестолковщины в этом движении, по его мнению, столько, что раздражение своё он передаёт лишь

самыми доходчивыми, первыми и прямыми, незатейливыми выражениями.

Наиболее густым наслоением матов кроет он всякий раз проезд коричневой директорской

«Волги». Эта машина умеет ходить как-то необычно: медленно, вкрадчиво, бесшумно. Даже в гору

она катится будто сама по себе, существуя вместе с хозяином в отстранённом, чуть нездешнем

мире.

– Токо бензин зря жгёт, – злится отец. – Хотя чо же ему не ездить? Залил с утра полный бак и

катайся себе. Ты думашь, он куды-то по делу? Не-е-е. Вот останови да спроси: Никита Дмитрич,

будь добр, скажи, куды поехал? Так вот точно говорю – не знат.

Роману директор Трухин (которого за глаза называют Трухой) помнится по пожару,

случившемуся у них в первый год его директорства, когда Роман учился ещё в десятом классе.

Тогда ночью загорелся склад с витаминно-травяной мукой. Трудно забыть эту захватывающую

картину, когда огонь азартно и с хрустом пожирал дощатое строение с шиферной крышей, когда

языки пламени багрово и дымно вплетались в живые зелёные кроны тополей над крышей. Листья

сохли на глазах, горели, отрывались от веток и, искрясь, уносились в тёмное небо. Люди тогда

стояли и рассуждали, что если уж этот склад горит, так пусть дотла и сгорит – строить новое на

чистом будет легче.

И даже тогда, ночью, директор подъехал на своей коричневой машине, как будто днём она у

него вместо пиджака, а ночью вместо пижамы. Солидно вылез из неё, осмотрелся, нахмурился.

Хорошо помнится его выдвинутая массивная челюсть