Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

встаю и иду по дорожке, ведущей в сторону заброшенного дома, я никогда в него не забиралась, но все же хочу узнать, что внутри, какие откровения о том, что нас ждет, когда мы вырастем, какие предзнаменования будущего, какие обряды инициации кроются там.

Я оказываюсь в самом обыкновенном двухэтажном коттедже, от сантехники остались одни дыры, повсюду запах канализации, на полу использованные презервативы, пара пивных бутылок, старые пачки из-под сигарет, окурки, краска – кто-то разрисовал стены, кто-то написал свое имя, среди прочих я замечаю имя Карлотты, отмеченное маленьким красным сердечком.

Стены дома как будто вот-вот рухнут от грохота недопонимания, прижатых друг к другу тел, от желаний и провалов, от мыслей о груди, которая никак не хочет расти, о целлюлите на бедрах, о шортах с низкой талией – ужас, как можно такое носить, когда живот выпирает, – тебе уже тринадцать, сядь на диету, откажись от мороженого и конфет, ешь как можно меньше, пока совсем не исчезнешь.

Следующая неделя – конец августа, мы тоскуем по лету, которое уже не вернется. Нас ждут старшая школа, уроки, одноклассники, необходимость делать выбор.

Мы договариваемся пойти в бассейн у гостиницы, чтобы отпраздновать конец каникул, целый день прыгать в воду с трамплина, надоедать посетителям с детьми, есть мороженое «Магнум», усевшись на солнышке и скрестив ноги. Федерико замечает, что я копаюсь в кошельке, а там пусто, делает широкий жест и платит за меня, я бурчу под нос «спасибо», лучше бы это предложил кто-нибудь другой, например одна из моих подруг.

На мне раздельный купальник, его одолжила Агата, и в нем я чувствую себя выставленной на всеобщее обозрение, поэтому хожу, прижимая к груди полотенце, стараюсь держаться в тени, но все равно обгораю за считанные минуты. Вижу, что Андреа жестом зовет меня, хочет сбросить в бассейн, но я лишь качаю головой.

Уже несколько ночей я плохо сплю, скрючившись и прижав к груди колени, втягиваю шею, стискиваю зубы; хоть я и не сняла простыни-перегородки в комнате, моего брата по ту сторону больше нет. Я звонила ему из автомата, он сказал только:

– В Остии очень жарко.

У нас же в доме все холодное: наши тела, мы, замерзшие, неповоротливые, как снеговики, слоняемся из одной комнаты в другую, – я не хочу тоже впадать в оцепенение, запираю его на два оборота в тесной комнатушке, где хранятся мои семейные воспоминания.

Задумавшись, я не замечаю, что сижу на солнце; тень сдвинулась, ушла от меня, я вижу, как остальные ребята плещутся в бассейне, бегают по бортику, ныряют, и тоже погружаюсь в воду, потому что духота уже буквально оседает у меня на коже, но тут же вылезаю обратно. Запах хлорки напоминает о средней школе, о том, о чем думать совсем не хочется, и я торопливо закутываюсь в полотенце.

Оглядываюсь, не могу найти глазами Карлотту и спрашиваю у Агаты, куда она пропала, та говорит, что Карлотта ушла в душевую, а потом хотела поехать домой. Я спрашиваю у Федерико, не собирается ли он тоже восвояси, мне дурно, меня сморила жара и собственная беспомощность, он отвечает – хорошо, будет ждать меня на улице у бассейна.

Я собираю вещи – шампунь с эвкалиптом, который стащила у отца, и мочалку, – держу ее в правой руке, а флакон в левой, иду в раздевалку, с меня капает вода, я оставляю следы, захожу внутрь, зову подругу:

– Карлотта?

Слышу, как шумит вода в одной из душевых кабинок.

– Я тебе шампунь принесла, – добавляю я.

Наступает тишина, звук воды умолкает, кто-то шепчется, их двое, а я как будто в тоннеле среди всего того, на что не способна: неумение отдаваться, неумение приласкать, неумение получить удовольствие.

Дверь кабинки открывается, первым выходит Андреа, он пытается ускользнуть, не глядя на меня, поправляет плавки, берет полотенце, завязывает на талии. Мы в женской душевой, я все еще сжимаю в руке щетку, от меня пахнет эвкалиптом.

Карлотта выходит из той же самой кабинки, придерживает ладонью верхнюю часть купальника и говорит:

– Вот и я.

Я стою не шелохнувшись, Андреа тоже, мы как полный волнения равнобедренный треугольник. Лучше бы я прислушалась к себе и не пошла ее искать – так же, как я делаю, когда знаю, что отец опять уперся колесом кресла-каталки в ножку стола и застрял или один из близнецов описался, – у меня чуйка на неприятности.

Не ответив на ее приветствие, я, как была, с мокрыми рыжими волосами, в голубых шлепках с липучкой спереди, из которых слишком сильно вылезают пальцы, разворачиваюсь и выбегаю из раздевалки, затем из бассейна, держу в руке шампунь и мочалку, выхожу на аллею. Федерико спрашивает, что случилось, он готов ехать домой, но я не отвечаю.

Меня оскорбили, и я пытаюсь выработать стратегию, почувствовать нутром, как нужно реагировать, как поднять пистолет и прицелиться. Она знала о моих чувствах, знала о моей беспомощности, о молчании, о непонимании, слушала, как я изливаю душу, как признаюсь в, казалось бы, очевидной влюбленности; если бы я не встала со своего места, не пошла в раздевалку, она бы никогда не созналась в содеянном, в том, что за моей спиной совершила преступление.

Это первое в жизни предательство обрушивается на меня, но я не даю ему вылиться слезами, как бы задерживаю их на ресницах, точно сжимаю это событие прессом, клещами, и оно сплющивается под натиском моего отвращения. Я быстро иду к дому, захожу внутрь, еще мокрая, с мочалкой, с эвкалиптом, под шлепанье сланцев.

Родители сидят по разные стороны стола и пристально смотрят друг на друга, силой мысли насылают на противника все беды мира. У меня мокрые ноги, я теряю равновесие, голову напекло, перед глазами все плывет, я делаю два шага и падаю на пол.

Через несколько дней в Нью-Йорке падают башни-близнецы.

Мелолог

Заканчивается лето, и мать находит четыре книжки, которые я взяла в библиотеке, – две в ванной, две на тумбочке в комнате.

Я вижу, как она, облокотившись на стиральную машину, с отвращением перелистывает страницы, то вперед, то назад. У книги ярко-розовая обложка, название выведено выпуклыми зелеными буквами: «Наш дом – стихийное бедствие».

– Кто такая эта Линда Ромзи? – спрашивает мать, она три раза пытается прочесть имя писательницы и всякий раз ошибается, она стоит ко мне спиной, я – босиком и в пижаме – у порога.

– Не знаю, это она книжку написала, – отвечаю я, в животе урчит.

– А кто знает? Кто она вообще такая? Что пишет? – Мать держит книгу за корешок, размахивает ею, точно пытаясь