Первая императрица России - Михаил Кожемякин

Одержимый гневом и жаждой мести, Петр Алексеевич поспешил из тихой опрятной Европы в пьяную от бунта Россию. Заскрежетали по Москве дыбы, смрадно чадили в пыточных закопченные очаги, на которых калили докрасна клещи да щупы для «учинения расспроса и дознания». И там, где выли и плевались кровью стрельцы, вздернутые за вывернутые из суставов руки к самому потолку, рядом со зловещим длинноусым князем-кесарем Ромодановским неизменно был и юный царь. Лицо Петра было перекошено злобой, жилы на лбу бугристо вздулись, грозные глаза метали молнии, камзол сброшен, рукава засучены до локтя, в забрызганных кровью жилистых руках – пыточные клещи или кнут… Но даже под пыткой стрельцы не оговорили Софью, твердя в один голос, что поднялись против неправды своей волей, а она неповинна в заговоре.

Ужасна была месть царя Петра. В промозглом октябре 1698 года долго стучали на Лобном месте у стен Московского Кремля остро отточенные топоры. Изломанные пытками, безмолвные всходили на плаху стрельцы – в посконных смертных рубахах, с оплывавшими восковыми свечами в руках. Тихонько выли в стороне их жены и дети: настоящее горе не бывает громким. Царь сам рубил мятежникам головы – сплеча, как заправский палач, со смачным хрустом. Всех своих приближенных заставил юный государь освоить в этот страшный день немудреное ремесло заплечных дел мастера. В трясущихся руках придворных топоры наносили обреченным стрельцам страшные раны – кому в спину, кому в плечо, кому в затылок, превращая казнь в жестокую пытку. Всюду поспевал Алексашка Меншиков, спеша точным расчетливым ударом прервать мучения очередного «недорубленного» бедняги. Много душ отправил он тогда на Господний суд, но на лукавом лице царского любимца видели необычное выражение тоски и глубоких раздумий. Густыми черными потоками стекала с Лобного места стрелецкая кровь, и текла она прямо в гроб Ивана Михайловича Милославского, много лет назад приведшего в Кремль буйные стрелецкие толпы, заливала его мертвые кости. Петр Алексеевич распорядился выкопать из могилы останки заклятого врага рода Нарышкиных, виновника своих детских страхов, и притащить их на казнь…

Екатерина часто вспоминала рассказы о страшной мести Петра, слышанные ею от многих. Они были исполнены животного страха перед всесилием и злопамятностью великого государя, но редко звучало в них сочувствие к казненным. Наверное, не только потому, что за сочувствие государственным злодеям в России было недолго самому угодить на дыбу к князю-кесарю Ромодановскому, а потому, что все в этой стране спешили с отвращением отшатнуться от проигравших, словно их неудача могла перейти на окружающих, как заразная болезнь.

* * *

Городок Яворов просыпался. Петр Алексеевич сидел на постели: еще наполовину в только что увиденном сне, с налившимися кровью глазами и растрепанными жесткими волосами. Спросонья он глухо рычал, как потревоженный зверь, и бешено вращал зрачками, словно ища в покоях затаившегося врага. Екатерина гладила его по голове, прижимала эту любимую голову к груди, убаюкивала Петра, как ребенка, и вполголоса напевала ему ласковые польские, малороссийские или немецкие песенки, которые помнила из своего детства. За дверью спальни толпились петровские денщики и слуги из замка, устрашенно перешептывались. Никто не решался войти к царю первым: ни свои, ни чужие.

– Петруша, милый мой… – уговаривала Екатерина великого государя, который казался ей в эту минуту таким несчастным и одиноким, что отступал даже страх перед его неукротимой злобой. – Это всего лишь сон…

– Сон… А может – явь? – хрипло вопрошал Петр. – Проклят я, Катюша, почивать боюсь… Лишь сомкну глаза – оно снова приходит! Словно и не было всех этих лет, словно я навечно – там!!

– Сон, Петер, сон! Ты не там, а здесь, а подле тебя – я, твоя Катя! Навечно твоя…

Петр встал с кровати, прошелся по комнате своим размашистым шагом, с хрустом расправил затекшие плечи. Сбросив ночные наваждения, он вновь становился прежним – твердым как сталь, стремительным, могучим. Таким, каким она любила его и каким привыкла восхищаться.

– Собирайся, Катя, живо! В церковь пора! – нетерпеливо напомнил царь. – Сегодня наше обручение. Али ты забыла?

– Я помню, Петер, помню, но сможешь ли ты идти? Тебе нехорошо…

– Еще и тебя понесу, коли идти не захочешь! – Петр с коротким смешком выдернул Екатерину из постели и подхватил на руки. – Лекарка ты моя первейшая, Катюшка моя!

Она доверчиво приникла к его широкой груди. Но Петр вдруг опустил ее на пол, крепко взял за плечи и уже иным, пытливым взором заглянул ей в глаза:

– Знаю, Катя, отчего ты сейчас медлишь. Его вспомнила!

Петру не надо было называть имени, Екатерина все поняла и так. Безличным и зловещим именем «он» был в устах великого государя первый муж его нынешней почти царицы – отважный шведский солдат Йохан Крузе, которого некогда так стремительно и нежно полюбила нежная восемнадцатилетняя девочка Марта из маленького ливонского городка Мариенбург. Тот, с кем ее жестоко и властно разлучила война.

– Нет, Петер, я ныне и не думала о нем, – искренне и печально ответила Екатерина, не в силах совладать с внезапно нахлынувшей горечью. – Не думала, пока ты не напомнил. Сейчас – думаю…

Петр уже не зарычал, а мучительно застонал и с грохотом врезал железным кулаком по хрупкому ночному столику. В ту минуту в нем говорил не владыка всходящей из диких просторов полночной страны, не предводитель мощной армии, а влюбленный и снедаемый мучительной ревностью мужчина:

– Будь он проклят!! Я, Катя, как сведал, что Крузе сей среди прочих шведских офицеров на Полтавской виктории пленен, велел его в Питербурх везти, не мешкая. Добром хотел! Веришь ли, добром его просить, как благородного кавалера, чтоб брак ваш скоротечный по закону расторгнуть и не стоять на пути у счастья нашего с тобою! Так он, пес, из обоза с пленными сбежал!

Петр замолчал и понурил голову. Екатерина подошла к нему и осторожно положила обе руки на его жесткое высокое плечо. Нежно поцеловала в небритую колючую щеку – для этого женщине пришлось приподняться на цыпочки.

– Спасибо, Петер! Ты поступил как великий государь!

– И что с того? – вскинулся Петр. – А вдруг как он объявится тайно, швед проклятый?! Ведаю, коли ты его не забыла, так и он тебя подавно не забыл. Такую, как ты, пожалуй, забудешь… Но знай – коли объявится он, коли встанет у нас на пути – убью! Своими руками убью!!!

– Йохан не станет мешать нам, – просто и грустно сказала Екатерина. Разве могла она рассказать Петру об их последней мучительной тайной встрече – через столько лет, только для того, чтобы сказать: «Прости и прощай!» Такое известие было бы равносильно предательству. Нет, не предательству преследуемого царскими ищейками беглого пленника Йохана Крузе – Екатерина знала: он смелый и сильный, он сумеет сам позаботиться о себе. Предательству нежной памяти о чистой и простенькой любви молоденькой девочки Марты и юного трубача Уппландского драгунского полка, которая ушла в прошлое, или, быть может, в иные миры, и продолжала жить там собственной жизнью.

– Йохан не будет нам мешать… – словно эхо повторила Екатерина. Петр не стал ее расспрашивать: как подлинный государь, он умел не задавать вопросов, на которые не получит ответа.