Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

О Ла-Рошели он знал абсолютно все. Новый мэр Гастон Монтань, между прочим, старый школьный приятель профессора Декарта, то и дело просил его поработать гидом для важных гостей города. Фредерик сначала сомневался в этой затее и говорил своему высоко взлетевшему однокашнику, что хромой гид – это такой же нонсенс, как безголосый адвокат или мечтательный биржевой маклер. Дело было не в том, что ему мешало увечье – оно, конечно, мешало, но себя он щадить не привык. Фредерика больше беспокоило, как его будут воспринимать в этом качестве «важные гости», и он заранее раздражался при мысли, что на него станут смотреть с жалостью. Но однажды все-таки согласился попробовать, и результатом остался доволен. В сущности, эта профессия подходила ему как нельзя лучше. Он понимал, что слишком академичная манера здесь не нужна, и рассказывал историю города, не очень сдерживая эмоции и не пряча свой суховатый юмор. Вместе с окружающим его ореолом научной славы, огромной эрудицией и талантом занимательно рассказывать о чем угодно все это придавало его облику весьма обаятельную эксцентричность, которая действовала на гостей города так же гипнотически, как и на лицеистов. За первые же пять минут слушатели совершенно забывали об его ноге. К концу экскурсии они, испытав всю гамму переживаний, возвращались на площадь перед Ратушей с затуманенными от восторга глазами, наповал сраженные ла-рошельской морской, гугенотской, мушкетерской, революционной и бог знает какой еще романтикой.

Помимо этого профессор Декарт был бессменным председателем городского исторического общества. При обществе он создал благотворительный фонд охраны памятников местной старины и для начала перевел в него весь гонорар за первое издание своей «Неофициальной истории». Очарованные его экскурсиями по Ла-Рошели чиновники, промышленники, депутаты, иностранцы тоже несли щедрые пожертвования в этот фонд, и в результате удавалось реставрировать кое-что из достопримечательностей «не первой величины», тех, на которые государство ничего не выделяло. Фредерик считал, что практически вся Ла-Рошель – город-памятник. Он платил из фонда жалованье двум молодым людям, вчерашним студентам университета Пуатье, архитектору Бартелеми и историку искусства Адану и уж их эксплуатировал нещадно, как себя самого (впрочем, они были так же, как и он, фанатично преданы городу). Порой до позднего вечера с фонарями, рулетками и блокнотами они втроем бродили по старым кварталам, осматривали портовые и припортовые руины, делали неофициальную экспертизу, заносили данные о здании на карточку и решали, что подлежит немедленному восстановлению, что может подождать, а что и вовсе не спасти. Почти весь город, «до последней собачьей будки», как говорил профессор Декарт, был в его знаменитой картотеке!

Жизнь он вел невероятно деятельную – удивляюсь, как он везде успевал. Правда, фондом сам не управлял, поставил директора-распорядителя, но и остального хватило бы на троих. В первой половине дня он вел уроки в лицее, во второй – переписывал памятники Ла-Рошели, а по воскресеньям был занят церковными обязанностями – из-за недостатка энергичных людей в нашей маленькой реформатской общине согласился стать членом совета церковных старшин при часовне Реколетт. Его статьи по-прежнему выходили в парижских научных журналах. Раз в месяц он делал обстоятельный доклад на заседаниях исторического общества. Два раза в неделю по вечерам у него работал секретарь – в основном разбирал почту и отвечал на многочисленные письма. Диктовать свои научные работы секретарю дядя не любил, предпочитал сам обдумывать и шлифовать каждую фразу, но вот избавлению от эпистолярной повинности очень радовался.

Я не помню, чтобы он когда-либо суетился или жаловался на нехватку времени. Посреди любого хаоса он был островом безмятежного спокойствия. У него всегда находилось несколько минут поговорить на ходу или даже зайти выпить по стаканчику. Из всех питейных заведений города он предпочитал кабачок «Шу флёри», тесный, грязноватый, торгующий только местным вином невысокого качества. Может, потому, что знакомым из городских верхов, впустую отнимающим у него больше всего времени, в голову бы не пришло искать там профессора Декарта. Он брал бутылку вина, потом другую и сидел там до глубокой ночи один или со старыми друзьями, не обращая внимания на адский шум. Наверное, отсюда пошли слухи, что в последние годы он пристрастился к спиртному. Я свидетельствую, пил он не больше, чем любой другой житель нашего туманного и ветреного края, славного не столько вином, сколько крепкими напитками. Хотя, пожалуй, и не меньше…

Все в Ла-Рошели его знали, многие любили. Однако и врагов у него хватало, особенно в первый год. В своей борьбе за гибнущие городские памятники он мало считался с расстановкой сил в муниципалитете и префектуре и спокойно перешагивал через чиновничью иерархию. Что ему были муниципальные склоки после парижских политических баталий восьмидесятых годов! Он смотрел на все это, примерно как Атлант на муравьиную возню. Но если «муравьи» посягали на то, что было ему дорого и важно, – ни перед кем не оставался в долгу. Напрасно было ждать от кавалера ордена Почетного легиона и бывшего профессора Коллеж де Франс утонченной язвительности. Он действовал не шпагой, а дубинкой.

Однажды помощник префекта департамента за взятку выдал землеотвод в центре города под строительство доходного дома. Площадка не пустовала, там стояла старая, не действующая водонапорная башня начала восемнадцатого века. Чиновник объявил, что она ветхая, и дал разрешение на снос. Общество, возглавляемое профессором Декартом, потребовало независимой экспертизы. Чиновник согласился, однако в ту же ночь башня рухнула. Можно было сколько угодно подозревать нечистое, доказательства найти не удалось: обломки убрали за два дня и сразу начали рыть котлован. Когда после этого помощник префекта, как ни в чем не бывало, предложил профессору Декарту совместно проинспектировать состояние портовой церкви шестнадцатого века, он публично ответил: «Вести с вами общие дела – все равно что чистить зубы щеткой сифилитика».

В лицее Колиньи его метко прозвали Старый Фриц21, а потом вслед за лицеистами так его стал называть весь город.

Как я уже говорил, сначала весь его облик, речь, манеры вызывали у меня обморочный ужас. В лицее моментально стало известно, что я его племянник, и на меня упал отсвет его грозной славы: когда я попадался на глаза старшеклассникам, они мерили меня взглядами и задумчиво, как будто даже сострадательно, роняли: «М-да…» Потом я заподозрил, что они просто удивлялись моей заурядности по сравнению с дядей. Я был весьма посредственным учеником. Математика мне еще давалась, но в латинской грамматике я тонул, как теленок в Пуатевенских болотах, а по сочинениям был третьим с конца.

Однажды я испортил латинский диктант, потому что, стоило мне отвернуться, сосед по парте незаметно вытер мое перо смазанной маслом промокашкой. Учитель увидел огромную кляксу и сказал, что снизит мне оценку на несколько баллов, я начал спорить, потому что именно к этому диктанту готовился очень серьезно и чувствовал, что написал хорошо. Прозвенел звонок. Мы покинули класс, но и в коридоре я продолжал бурлить от негодования. Наш латинист был человеком незлым и покладистым, однако и ему это надоело. Он повысил голос: «Мишель Декарт, вы забываетесь. За препирательство с педагогом и непростительную дерзость я оставляю вас на два часа после уроков». По закону досадных совпадений именно в это мгновение мимо нас по коридору шел профессор Декарт. Я зажмурился от стыда за то, что нашу фамилию только что упомянули здесь в таком неприятном контексте. Удаляющегося постукивания его трости я не услышал, в панике открыл глаза – и увидел, что он стоит рядом со мной. Без улыбки, но и без суровости глядя на меня, он сказал: «Ничего. Бывает».