Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

Я удивился, что разговор у нас вообще зашел об этом и Фредди произнес «мой отец» без заминки. Мы дружили семьями, он с женой не раз бывал в Ла-Рошели, мы с Мари-Луизой, а потом мои взрослые дети ездили к ним в Эдинбург. Фредди всем представлял меня как своего двоюродного брата, но когда его понимали по-своему и спрашивали: «Так ваша мать была француженкой?», он ни соглашался, ни опровергал. Он сдержал слово, и уже через неделю после его возвращения в Эдинбург я получил пакет с печатью почетного члена Королевского общества архитекторов. Там была беглая карандашная зарисовка на листочке, вырванном из блокнота, – Энди и Жанно вдвоем сидят на каменной стене ла-рошельского форта, – и несколько исписанных листов бумаги. Фредди был прав, его записи пригодились, и теперь я предоставлю слово ему. Он пишет по-английски, но для вас ведь это не препятствие?

* * *

«Тот день, когда отец накричал на меня и случайно выдал то, что я ни при каких обстоятельствах не должен был узнать, стал одним из самых страшных дней в моей жизни. Как будто что-то взорвалось, и внутри меня возникла огромная яма с оползающими краями. Но скажу честно – в глубине души я знал. Это смутное и тайное я почувствовал давно, младшим школьником, когда по заданию учителя рисования зарисовывал в альбом спящую собаку. Я сломал карандаш и вскрикнул от досады – наш спаниель Моррис начал просыпаться. Я лихорадочно зашарил по своему столу, но не нашел другого карандаша и бросился в мамин кабинет. Она свое бюро не запирала. Но и там карандаша не было. Правда, в одном из ящиков под бумагами я нащупал что-то твердое и сунул туда руку. Это оказалась фотография, наклеенная на толстый картон. В окружении гирлянды цветов и листьев, выписанных тонким золотым перышком, мама в кружевной блузке, с высокой прической, молодая и красивая, и неизвестный темноволосый мужчина сидели, обнявшись, на садовой скамье. Мама счастливо улыбалась, а тот человек смотрел на нее серьезно и ласково. Черты его лица почему-то показались мне знакомыми, хотя среди наших друзей я его совершенно точно не встречал. Я тогда уже любил рисовать, зрительная память у меня была прекрасная. Но я не мог вспомнить, где видел это лицо! На обороте ничего не было написано, только внизу вытиснено золотом: «Фотографическое ателье Макалистера и Флокса. Мун-стрит, 11, Абердин. 1880 год». С кем это могла обниматься моя мама в Абердине всего за год до моего рождения?!

Тогда я постарался про все забыть. Но когда бомба взорвалась, я даже не удивился, что мама сказала: «Я тебе все объясню», и достала из ящика бюро ту самую фотографию! Мой отец, Джордж Мюррей, хотел уйти и оставить нас вдвоем, но мама ответила, что у нее нет от него секретов, и он с тяжким вздохом подсел к письменному столу. Мы устроились на диване. Мама была очень бледная и казалась еще более хрупкой, чем обычно. Правый глаз у нее немного подергивался.

«В 1879 году я была вдовой, жила в Абердине и была помолвлена с твоим отцом – с мистером Мюрреем, – сказала она. – Осенью в городе появился новый профессор университета по имени Фредерик Декарт. («Силы небесные!..» – подумал я.) Он был в свое время ложно обвинен в преступлении («В шпионаже», – вставил отец) и выслан из Франции, но к этому времени уже реабилитирован. Мы познакомились, стали часто видеться в домах общих знакомых, и через какое-то время я им сильно увлеклась. Он был уже немолод, на двенадцать лет старше меня, не красавец, ранен на войне («Он сильно хромал, ходил с тростью, у него не сгибалась нога», – безжалостно уточнил отец). Да, так. Выглядел как человек, изрядно побитый жизнью. Но что-то в нем было невероятно притягательное. Ум, достоинство, с которым он все вынес, огромная любовь к своей науке, интерес и уважение, которое он испытывал ко мне… («Ненадолго же его хватило», – с горечью добавил отец.) Когда я поняла, что влюблена, я попросила своего жениха вернуть мне слово. Джордж попытался меня предостеречь и сначала угрожал скандалом («Я просто рассказал твоей матери и пообещал, что расскажу остальным правду о том, что представляет собой этот субъект»), но потом решил отступиться («Запомни, Фредди, бесполезно спорить с влюбленными женщинами. Я решил просто сидеть и ждать и дождался своего»). Фредерик сделал мне предложение, и я согласилась. Эта фотография сделана после помолвки. Он не был в меня влюблен, я даже думаю, что у него осталась во Франции женщина, которую он любил, но мы боялись скандала, и деваться было некуда».

Ее лицо покрылось пятнами, она дрожала крупной дрожью. Раньше я обязательно бросился бы к ней со словами: «Мамочка, я тебя люблю!» – я был очень ласковым ребенком. Но теперь я тупо вертел в руках фотографию, всматриваясь в лицо мужчины. Еще немного – и взглядом я бы прожег в нем дырку. Это мой отец. Это в его честь меня назвали Фредериком. Я любил свое имя, оно мне казалось таким звучным и благородным, но теперь мне хотелось соскрести его с себя, как неприятную одежду, и растоптать. Он осквернил не только мое имя, но и все, что было мне дорого. Мой мир обваливался на глазах. Как он посмел, мерзавец? Как она посмела? Я наконец догадался, где мог видеть эти черты. В зеркале! Дурак, какой же я дурак!.. Я чувствовал себя так, как будто меня переехал экипаж, и я лежу на дороге, вывалив на обозрение зевакам свое белье и свои растерзанные внутренности.

Мама нервно сглотнула и попыталась еще что-то сказать, но не смогла.

«Дорогая, не вспоминай больше ничего и не мучайся, – мягко сказал отец. – Я виноват, что пришлось начать этот разговор, я и объясню, что было дальше. Потом этому человеку… твоему кровному родителю… пришло выгодное предложение из одного парижского университета. Он уехал подписывать контракт, и что-то случилось. Во Франции он понял, что не хочет жениться. Дальше произошло нечто для меня невообразимое. Твоя мать оправдывает его по доброте душевной, но… он вернулся и попросил ее расторгнуть помолвку! Она благородно вернула ему слово, взяла на себя всю тяжесть позора и уехала из города. А он остался дочитывать свой курс в университете, как будто ничего особенного не произошло!»

«Не говори глупостей, Джордж, – вмешалась мама. – В расторжении помолвки нет никакого позора. Невеста имеет право не возвращать слово и настоять на выполнении женихом брачных обязательств, но мне не нужна была свадьба, к которой бы его принудили. Он сказал, что все обдумал и понял, что не создан для семейной жизни. Об истинных причинах я не решилась его расспрашивать. Слишком боялась услышать: «Я тебя не люблю».

Повисла пауза. Я был уже не младенцем и соображал, что от всего рассказанного дети не появляются. И мама решилась:

«Недосказанность меня все-таки мучила, мне нужно было увидеть его… поставить точку… Фредди, прости… Я приехала к нему в Париж, повела себя чересчур смело. Мы сблизились. Я получила ответ на свой вопрос и почувствовала себя свободной. И однажды утром, когда он был в университете, я собрала свои вещи и уехала. Оставила записку, попросила меня не искать. Он и не искал. Но через месяц после возвращения я заподозрила, что беременна. Мне стало страшно. Быть нелюбимой женщиной – мало радости, но быть женой, связанной, зависимой и при этом нелюбимой, – вот где настоящий ад на земле. Я располагала собственными средствами, хватило бы вырастить тебя и дать тебе образование, и совсем не обязательно было выходить замуж, однако я не хотела, чтобы ты считался незаконнорожденным: и в Англии, и во Франции слишком трудно пробиваться в жизни с таким клеймом. Поэтому я уже взялась за перо и бумагу – хотела предложить Фредерику, раз так получилось, заключить гражданский брак в мэрии, но жить раздельно и при удобном случае сразу развестись. Если бы Джордж меня не нашел, так бы я и сделала».