Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

уже вижу Marie мертвой, с посиневшим искаженным лицом, с остановившимися в мертвенном ужасе глазами, с запекшейся на губах кровью… И мне ее не жаль. Нисколько… Эти глаза не будут больше лгать, эти губы не будут прикрывать улыбкой те лживые слова, которые говорил язык, это сердце не будет биться, как фальшивая монета в пустом кошельке: она вся ложь, и дрянная ложь. Я испытываю инстинктивное отвращение к ящерицам, и у меня бегут мурашки по спине, когда я мысленно представляю себе соприкосновение с ее сухой и холодной кожей. Marie – ящерица громадных размеров. Она и притворяется на каждом шагу, как ящерица…

Когда я пишу о своей ненависти к Marie и кровожадных фантазиях, по ее адресу, мне делается горько и смешно. Кто это пишет? – бывший банковский бухгалтер, а сейчас член банковского правления. Говоря откровенно, мне ужасно повезло по службе. Мне завидуют, как счастливцу и баловню судьбы. А никто не знает, как мне противна моя деятельность и это банковское счастье. Мы обираем неизвестных клиентов в пользу неизвестных патронов. Очень почтенная деятельность… И нас уважают, перед нами заискивают, льстят, пресмыкаются, унижаются, как льстили, унижались и пресмыкались, вероятно, пред жрецами золотого тельца. Для чего же я служу в банке, когда мне это не по душе? А для того же, почему я не расхожусь с Marie… Нужно двенадцать тысяч жалованья, безгрешные доходы, игра под сурдинку на бирже, чтобы добывать средства на ее мотовство. Как видите, одно было связано с другим по-братски, чего не случается с добродетелями. И я качусь по наклонной плоскости в неведомую даль, как нарастающий от движения с горы ком снега, – чем дальше, тем хуже.

Мне доставляет удовольствие посмеяться над самим собой. У меня отличная квартира, убранная по последнему слову какой-то сумасшедшей моды, есть собственная дача в трактирно-банном стиле, почему-то называющемся русским, есть свои лошади и т. д., и т. д. И как я ненавижу все это! Маленькая характерная подробность: у нас везде цветы, самые редкие цветы, – это составляет слабость Marie. Даже за обедом стол покрывается какими-то дурацкими папоротниками… А орхидеи? Я их ненавижу и стараюсь не смотреть на них – это какие-то сумасшедшие в царстве растений, а сам я начинаю чувствовать себя живым покойником среди этих орхидей, папоротников, ирисов и хризантем. Я бросаю всякую работу и разыскиваю по всем оранжереям какие-то редкие экземпляры, я должен выражать искренний восторг по их адресу, я должен разыгрывать какого-то психопата, и мне начинает казаться, что Marie сама редкий экземпляр из самых извращенных орхидей, у которых корни превращены в цветы, а листья исправляют должность корней. О, как я ненавижу все цветы…

Я заметил, что Marie любит все нездоровое, ненормальное, извращенное. Это распространяется, главным образом, на наших знакомых, пред которыми мы разыгрываем вот уже семь лет счастливую парочку. Собственно, это общество Marie: выгнанные со сцены актеры, певцы, потерявшие голос, соломенные вдовушки, какие-то сомнительные кавказские князьки, остзейские бароны, наши банковские иудеи – одним словом, отчаянный сброд. Какие разговоры, какие интересы, какие взгляды на все!.. А лучше всех Marie, которая поминутно проявляет по отношению ко мне самые деликатные чувства.

– Serge, кажется, от окна дует, а у тебя кашель…

– Нет, ничего.

– У тебя вообще какой-то такой вид…

Я сначала краснел от такого издевательства в глаза, а потом привык и довольно удачно проделываю роль кукольного мужа, парадного манекена и счастливого супруга. Я тоже проявляю признаки нежности и самой трогательной заботливости. Но если бы вы видели ту перемену декораций, которая происходит моментально, когда наши дорогие гости уходят. Сначала я больше всего стыдился прислуги, а потом привык.

2

Я уже сказал вам о своем рабстве, а каждый раб по существу своей профессии вынужден лгать. И я лгу на каждом шагу, лгу до того, что мне это даже начинает нравиться, как своего рода спорт для домашнего употребления. Я лгу даже тогда, когда молчу: лжет мое лицо, лжет каждое движение, лжет далее походка. Мне доставляет удовольствие обманывать самого себя. Особенно я изощрился по этой части в обществе моих бывших холостых друзей, о которых я когда-то писал вам. Они посещают меня время от времени с благочестивой целью потом позлословить на мой счет.

– Я тебе завидую, Сережа, – притворно умиляется самый умный из них, Коко Ведерников. – Ты сорвал банк в жизни…

– Он пришел первым к столбу, – поддерживает его Китоврасов, у которого пятнадцать лет не может умереть в Тамбове богатая тетка; этот милый человек говорит обо мне, как о скаковой лошади. – Вернее сказать, ты пришел к столбу с женой в мертвом гите, голова в голову.

Мои безжалостные друзья знают отлично подводную часть моего мертвого гита и считают своим долгом выматывать из меня жилы. Впрочем, я не остаюсь у них в долгу, и в моих разговорах с ними вспыхивают иногда огоньки прежнего остроумия, что удивляет Marie каждый раз.

– Этот осел еще острит… Вероятно, подслушал у кого-нибудь.

Marie всегда говорит обо мне почему-то в третьем лице, а «осел» – это мой домашний чин, что предвидели мудрые зоологи, когда назвали осла asinus domesticus.

Кстати о моих друзьях. Все они устроились. Коко Ведерников служит где-то юрисконсультом, управляет какими-то домами, состоит при какой-то опеке – вообще типичный делец среднего полета; смешнее всего, что он бредит толстовщиной, вегетарианством, всевозможной философской отсебятиной, что совместить может только бесшабашный русский мозг. Китоврасов пошел по ученой части и углубился в археологию, собирает образки, покупает у баб полотенца и старинные кокошники и где-то кому-то что-то такое читает. Удивительнее всего, что у него есть слушатели и есть люди, которые платят ему за его чтения. Миша Степанов – помните, добродушный, белокурый увалень? – сейчас… вы ни за что не угадаете его профессии, – сейчас он на сцене и на какой! – на опереточной и притом исполняет комические роли, и наконец у него есть настоящий талант, в чем я убедился лично. Желая быть последовательным, он женился на поповне и чуть не каждый день ходит к ранней обедне. Мило и просто, и все как-то связало одно с другим, так что, вероятно, логика Милля краснеет за свою нелогичность. Лучше всех устроился Антоша Пугачев, которому решительно все завидуют. Он какими-то неведомыми путями сделался сначала летучим корреспондентом «Нашей уважаемой газеты», а сейчас состоит ее воскресным фельетонистом, т. е. приманкой для публики. Он несколько раз объехал всю Европу, сделал кругосветное путешествие и знает решительно все и всех как в Москве, так и в Петербурге. Круглые черепаховые очки придают