И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

сестра Нора, когда Анна дала ей почитать книги своего друга Гюга Леже. Нора пришла в такой восторг, что, не сдержавшись, спросила: – Ты уверена, что он не еврей?

И только когда Анна сделала большие глаза, Нора покраснела, смутившись то ли своего спонтанного расизма, то ли того, что выдала свои предрассудки. Ив, пораженный и даже задетый, тогда покачал головой.

Он готов был дать ей отпор: – Нет, Нора, Гюг Леже не был евреем. Чтобы написать хорошую книгу, необязательно быть евреем. И недостаточно им быть. Назвать тебе дрянных писателей евреев?

Он пощадил тогда Нору, ограничившись ироничным, но вполне доброжелательным взглядом.

Однако Анна никогда не говорит ничего просто так. Иву и правда впору записаться в евреи. Он не филосемит (такая разновидность антисемитизма с обратным знаком), но еврейство ему интересно. Он много знает об иудаизме, о еврейских обрядах и праздниках, слушает клезмерскую музыку. Он понимает идиш, поскольку знает немецкий, но ведь на нем никто уже не говорит. На Рош-ха-Шана он написал Анне: A gut yor! Она же, даром что ее отец родился в Ганновере, не знала, что это новогоднее поздравление. И левым активистом, троцкистом Ив стал лишь потому, что органически не выносил фашизм, ненавидел палачей, учинивших Холокост, о котором у него была собрана внушительная библиотека. Верно и то, что у него много друзей евреев, что он обожает еврейские анекдоты, самый его любимый – про альтернативу[15]. И наконец, не поспоришь, он влюблялся в евреек гораздо чаще, чем это статистически оправданно. – Ладно, я понимаю, что тебе никогда не стать Jewish Writer of the Year[16], – сказал ему как‐то раз один приятель (еврей), – но почему бы не попытаться выдвинуться на премию за “Лучший гойский роман”?

Так что же, жалеет Ив, что он не еврей? Ответишь нет – Анна истолкует это так, будто он отрекается. Ив думает, как надо ответить на вопрос, которым никогда не задавался. В его жилах, скорее всего, течет какой‐то трудноопределимый коктейль из крови галлов, викингов и готов, но его никогда не волновало это отсутствие официально утвержденной этнической принадлежности, и ему никогда не хотелось назваться кем‐то другим. Если он и построил на чем‐то свою личность, так это на отказе от какой бы то ни было принадлежности, отказе от семьи. Родной язык иногда кажется ему чужим, и это даже хорошо. Он хочет быть предельно точным, отвечая Анне. Каждый раз, когда заходит речь о евреях или, хуже того, о Палестине, о “территориях” (она никогда не скажет “оккупированных”), о “терроризме”, он чувствует, что ступает на тонкий лед. Для Анны это столь чувствительная тема, что иногда она теряет чувство меры. Как‐то раз в разговоре у нее вырвалось “вы, французы”, – Ива от этого покоробило, тем более что скажи он “вы, евреи”, Анна бы немедленно его бросила. – Честно говоря, – начинает он, – честно говоря, Анна, я доволен, что я не еврей. Если бы я родился евреем, то этим бы и удовольствовался. Ведь это так сладко – чувствовать, что ты что‐то из себя представляешь. Был бы я мальчиком в кипе, который носит плакат: “Горжусь, что я еврей”. Ты действительно считаешь, что можно гордиться самим фактом – что ты родился евреем? Это такая же глупость, как гордиться тем, что ты родился французом.

– Нет. Это не одно и то же. Еврейской культуре целых пять тысяч лет.

– Да ладно, Анна, не повторяй эти сказки. Максимум две тысячи восемьсот лет. Да и сегодняшний еврей – совсем не такой, какие были при Цезаре и Птолемее.

– Эти мальчики могут не прятаться и не стыдиться.

– Не в этом дело. Гордиться еврейской культурой может кто угодно, еврей он или нет. Кто угодно имеет право и даже должен ею гордиться так же, как любым другим достижением человеческого разума. Когда я гуляю по Альгамбре, я горжусь мусульманской культурой.

– В самом деле? Вот уж не думала, что ты у нас слюнявый экуменист.

Она права. Ив терпеть не может святош всех мастей, в том числе иудеев не больше и не меньше всех остальных. В каждом Божьем дому по кому, как говорил Превер. Однако он не может не признать за иудеями некой универсальности. В том тексте про “чужого”, который он читал, он опустил одну мысль, которую решил приберечь для какого‐нибудь другого случая. Мысль о том, что “стать евреем” на иврите будет лейтгайéр, то есть “стать гер’ом”, пришельцем, чужаком, потому что евреи были чужими в Египетском царстве. Что искушение стать другим неотделимо от еврейской культуры. Анна, конечно, на это возразила бы, что он разводит философию и что слово лейтгайер значит просто-напросто “стать гостем”, гостем у евреев. Однако слово гер в библейском иврите не столь двусмысленно, Ив обсуждал это с одним раввином: это просто “чужой”, и точка. Никакое священное действо не может совершаться без этого сознания неприкаянности. Именно поэтому колено Левия не имело права владеть землей: священник – живой символ того, кто никогда и нигде не бывает окончательно дома.

Ив, неверующий, мог бы вполне уверенно сказать, что по‐настоящему помыслить мир можно лишь так, как мыслит его еврей, человек ниоткуда и не имеющий ничего. Но кажется, он все это Анне уже говорил, а повторяться не хочется.

– Я просто имею в виду, что не следует обольщаться, будто бы довольно родиться от матери еврейки, чтобы и самому быть евреем, думать так значит скорее отдаляться от еврейства. Родиться евреем – далеко не все. Это не избавляет от труда стать им.

– Еще один софизм. Софизм, который забывает о погромах, преследованиях, Холокосте.

– Я ничего не забываю, Анна. Но говорить, что Эйнштейн и Фрейд – еврейские ученые, значит рассуждать как нацисты.

Ив горячится и заключает из этого, что Анна затронула чувствительную точку и что если бы ему пришлось выбирать себе какое‐то мифическое происхождение, то да, действительно, может быть… Но были бы возможны и другие варианты. Анна не хочет ссориться, отмахивается:

– Все‐таки никуда не деться, Эйнштейн и Фрейд – евреи. Но ты морочишь мне голову, а на прямой вопрос не отвечаешь.

Ив молчит и удивляется, что смог так ясно сформулировать свою мысль. Прежде, когда напряжение было слишком сильно, он путался, его ум осаждали посторонние образы. В пятнадцать лет во время семейных споров он терял нить рассуждений, потому что ему представлялась какая‐то абсурдная картинка: как галапагосская черепаха несет яйцо. Он знал, что прав, но не мог привести здравые аргументы. Понадобилось много времени, чтобы он понял, что эта его глупость происходит от неспособности решительно дать отпор.

– Я назову тебе последнюю причину, по которой я рад, что