Волшебник. Набоков и счастье - Лили Зангане

ВЗМАХ! И все наоборот, как в зеркале, – природа в искусстве! Я помню в раннем рассказе «Рождество» сверхъестественный, захватывающий образ «порыва нежного, восхитительного, почти человеческого счастья», исходящий от только что родившейся бабочки. В другом рассказе коллекционер-немец совершает далекие путешествия: «Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Апьбарацин – вероятно, увидел, как вокруг высоких ослепительно-белых фонарей на севильском бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам и увидел всех тех бабочек, которых мечтал». Его воображение столь же неистово, столь же надрывно реально, как и «действительность». Гораздо труднее ему было вообразить тропики: «попытка туда проникнуть мечтой вызывала сердцебиение и чувство, почти нестерпимое, сладкое, обморочное. Он ловил сафирных амазонских бабочек, таких сияющих, что от их просторных крыльев ложился на руку или на бумагу голубой отсвет. В Конго на жирной, черной земле плотно сидели, сложив крылья, желтые и оранжевые бабочки, будто воткнутые в грязь, – и взлетали яркой тучей, когда он приближался, и опускались опять на то же место».

ВЗМАХ волшебной палочки! Страсти и радости! Искусство и природа как творящие братья-волшебники. И сам В. Н., который в облике языческого бога создает бóльшую часть бабочек в «Аде» – да, пожалуй что, и всех, за двумя-тремя исключениями. «Песенка тосканского королька или ситхийской славки в кроне кладбищенского кипариса; мятное дуновение садового чабера или микромерии на береговом косогоре; танцующий вспорх падубовой хвостатки или голубянки-эхо». Он объявил также о созданном им дереве, рассчитывая на то, что его читатель – никудышный натуралист и не заподозрит подвоха. Но вот что важнее всего: на сотнях пульсирующих страниц «все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе».

Портрет набоковистки как начинающей охотницы на бабочек

Вдохновленная тем счастьем, выпадающим на долю натуралиста, я решила попытаться испытать его сама.

Открою вам правду: я выросла в большом городе и ни я, ни мои близкие в деревне почти не бывали. В детстве самая короткая дистанция между мной и пасущейся коровой возникала, когда я проносилась мимо нее по шоссе в машине на скорости около ста шестидесяти километров в час. Поэтому это животное представлялось мне в виде большой бутылки с молоком, покрытой черными и белыми пятнами и застенчиво скрывающей какую-то розовую сумку. Вид здоровенного мрачного создания, которое я повстречала лет в семнадцать на ферме возле сельской гостиницы, привел меня в оцепенение.

Надо ли говорить, что у меня не возникло особого интереса к животным и совсем никакого – к насекомым. Я была капризной недотрогой и находила сумеречных мотыльков и гусениц по меньшей мере несимпатичными, а перепончатокрылых (с которыми мы еще встретимся) – просто отвратительными.

Но, решив испытать набоковское счастье натуралиста, я стала наблюдать и вскоре научилась различать не только мотыльков и бабочек, но и ошеломляющее разнообразие цветов и деревьев. Стоя как-то раз дождливым вечером на вершине холма, я заметила (признаюсь, не без посторонней помощи) острую щетину дикой спаржи, похожий на вены узор ветвей явора, беспокойный запах лип после дождя и т. д. и т. п. Повинуясь непреодолимому зову, я вскоре накупила целые горы учебников и погрузилась в чтение: «Большая книга цветовода», «Руководство по выращиванию красивых однолетних растений», «Многолетние растения», «Луковицы и розы», «Деревья Северной Америки», «Метод полевой идентификации (исправленное и дополненное издание)», а также первый том «Бабочек Северной Америки (Введение)». Признаюсь, я также украдкой приобрела «Книгу стикеров с изображениями бабочек». Я листала эти книги, внимательно читала отдельные фрагменты, делала наброски, старалась запомнить множество названий, пока не поняла, что – увы, – я делаю все задом наперед.

И настал день, когда, не выдержав ожидания, я решила наконец выйти, так сказать, на непосредственный контакт с природой и отправилась покупать экипировку ловца бабочек. Первым делом я приобрела подобающий начинающему энтомологу сачок. Затем купила бежевые туфли на каучуковой подошве и шорты цвета хаки. Экипировку дополнила белая хлопковая рубашка и соломенная шляпа. В парусиновый ранец я затолкала карманный справочник и коробочку из-под пластырей «бэнд-эйд», чтобы хранить добычу.

И вот я вбежала, с сачком в руке, в роскошный национальный парк. Парк? (Que dis-je!) [12] Не в парк, а в райский сад! В его южной части танцевали на ветвях туи птицы с черными и рыжими пятнами. Поглядывая по сторонам, я замечала бархатцы, амаранты и рощицы тутовых деревьев. Когда я, осторожно ступая, направилась к расположенным на юге водопадам, ольха и липа приветствовали меня нежным шумом и шелестом ветвей. Вдоль дорожек, украшенных китайскими фонариками, росли мандрагоры, а в кустах жасмина собирались иволги, сверчки и длиннохвостые попугаи. Ах да, еще там были василиски. Вы спросите – а как насчет бабочек? Подойдя поближе к водопадам, я обнаружила множество голубянок и белянок, резвящихся среди люпинов, паучников и донников. (Я сбилась!) Желтушки качались на ветвях осины, а толстоголовки сидели на желтых крокусах. (Снова сбилась!) Мелькание огненно-красных бабочек-червонцев мешалось со вспышками красного адмирала и павлиньего глаза, а светлый парусник соревновался в пышности окраски с крушинной голубянкой, сверканием данаид и светлейшими оттенками нимфалид, порхающих над своим потомством.

Охваченная восторгом, горя желанием слиться с щедрой природой, я бросила ранец, скинула туфли, носки et al. [13] и побежала босиком, прыгая среди пурпурных гелиотропов и кустов барбариса, с сачком наготове, чувствуя, как ромбики тени скользят по моей обнаженной спине. И вот наконец я поймала в сачок мою первую крылатую красавицу, умело придавив ее запястьем, чтобы тут же взять в плен. Теперь надо ее усыпить! Я ухватила ее за брюшко и слегка сжала – точно так, как рекомендовал учебник. Однако не тут-то было: я промахнулась на четверть дюйма и раздавила часть ее клейкого заднего крыла. Чуть погодя мне удалось (совершенно самостоятельно) сопоставить пойманное создание с изображением капустницы в моем справочнике. Вот оно, счастье! Наконец-то ты поймано. Сиди теперь тихо в коробочке из-под пластырей.

По правде говоря, я немного привираю.

Единственные бабочки-красотки, к которым я когда-либо подбиралась с сачком, были сотканы из слов – они водятся в «Аде» и особенно в «Даре». В них природа и искусство соединили свои усилия и создали понятный мне язык, который один только и может точно выразить мои восторженные чувства и воспоминания. В «Даре» Федор вспоминает уроки отца, знаменитого путешественника и энтомолога: «Он рассказывал о запахах бабочек – мускусных, ванильных; о голосах бабочек: о пронзительном звуке, издаваемом чудовищной гусеницей малайского сумеречника… о хитрой бабочке в бразильском лесу, подражающей свиресту одной тамошней птички. Он рассказывал о невероятном художественном остроумии мимикрии…» Отец продолжил свой рассказ описанием того, «как движется по синеве длинное облако, состоящее из миллионов белянок… к ночи садясь на деревья, которые до утра стоят как осыпанные снегом, – и снова снимаясь, чтобы продолжить путь, – куда? зачем? природой еще не досказано – или уже забыто. Странным, ни на что не похожим полетом, бледная, едва узнаваемая, обезумелая бабочка, избрав сухую прогалину, „колесит“ между лешинских елок, а к концу лета, на чертополохе, на астрах, уже наслаждается жизнью ее прелестное, розоватое потомство. „Самое трогательное, – добавлял отец, – это то, что в первые холодные дни наблюдается обратное явление, отлив: бабочка стремится на юг, на зимовку, но, разумеется, гибнет, не долетев до тепла“».