Салихат - Наталья Елецкая

Сегодня Агабаджи в первый раз после родов вышла на кухню. Видимо, голод выгнал ее из комнаты, и она, прислонившись к дверному косяку, молча стоит и смотрит, как я смазываю взбитым яйцом чуду перед тем, как ставить в духовку. Смотрю на ее лицо – ведь хочет есть, но не попросит. Помнит, как гадость мне сказала, когда я ее поздравляла. Жалко ее, она такая изможденная, с опавшим животом, в грязном халате и нечесаная, поэтому кладу на тарелку два горячих чуду:

– Вот, возьми, поешь!

Но Агабаджи отворачивается и уходит. Позже Расима-апа собирает для нее еду на поднос. Мне хочется крикнуть ей вслед: «Как Агабаджи станет есть мою стряпню, если я ей хуже чумной?» Но я молчу, я не могу сказать этого вслух, и столько мыслей каждый день умирает в моей голове, потому что удел младшей в семье – соглашаться и молчать.

После обеда спрашиваю разрешения у Расимы-апа принять Генже. Ей хотелось бы мне отказать, но Джамалутдин и на этот счет оставил указания. Она с недовольным лицом кивает, прибавив, что мне повезло, сегодня она никого в гости не ждет, поэтому зала свободна. Скорей, пока она не передумала, приготавливаю все для чая, приношу небольшое блюдо с чуду, пиалу с колотым сахаром и цветные карамельки без фантиков, одеваюсь в нарядное платье и жду Генже, молясь Аллаху, чтобы мать отпустила ее.

Наконец вижу в окно, как она заходит во двор и останавливается, опасливо глядя на дом. Выбегаю и тащу ее за собой, а она сопротивляется, прикрывая лицо платком, и бормочет:

– Точно мужчин нет дома? Отец если узнает…

– Идем, идем. Там только Расима-апа и Агабаджи.

Оказавшись внутри, Генже смотрит по сторонам, не скрывая любопытства, и восхищенно прищелкивает языком. Сама-то она ютится с двумя младшими братьями и тремя сестрами в одной комнате, а в другой спят родители. Отец ее с зимы без работы, живут на то, что присылает старший брат Генже Нурулла, который на заработках в России. Об этом никто не говорит, но все знают, что Нурулла живет в Москве с одной русской – у них даже ребенок уже есть – и возвращаться не собирается, хотя ему давно засватали хорошую девушку. Теперь мать Генже соседям в глаза смотреть не может со стыда. Генже иногда мечтает, что уедет жить к брату и там выйдет замуж, но сама понимает – этому не бывать. Никому Генже не нужна, кроме своей матери, да и то потому, что помогает той с детьми управляться. Скоро Генже выдадут замуж – избавятся, чтобы не была лишним ртом, а за малышами станет ходить Гульзар, пока не придет ее очередь быть засватанной. К тому времени одна из младших девочек подрастет ей на смену, а там и сыновья приведут жен, мать и не заметит, что дочери одна за другой покинули дом.

Наливаю Генже чаю. Она кладет в стакан сразу пять кусков сахару, и еще один берет, чтобы пить вприкуску. В доме у них сахару никогда не бывает, если только по праздникам, да и то не для всех. Младшие не знают вовсе, что такое сладости. Подкладываю Генже чуду одно за другим, и она все съедает, хоть и уверяет, будто не голодная. Мы говорим о Мине, о том, что нас наверняка позовут раскрашивать ее хной, как самых близких подружек, и на свадьбу тоже позовут, хоть будет уже холодно сидеть целый день во дворе, лучше, когда свадьба летом, как моя.

– А муж тебя к Мине отпустит? – шепчет Генже, испуганно косясь на дверь.

Мне смешно, я не знаю, как объяснить подруге, что муж совсем не страшный и не злой и что я им за все месяцы ни разу не битая. Поэтому просто говорю, что отпустит, если попрошу хорошенько.

– И как тебе тут живется? – спрашивает Генже, хрустя карамелькой.

В ее глазах плещется любопытство, она нетерпеливо ерзает по кушетке: столько всего надо спросить, а времени мало, вот-вот истечет отведенный ей час, а потом надо спешить домой.

Рассказываю про свои обязанности, про Расиму-апа. Генже кивает, она не удивлена, свекрови все одинаковые, говорит она важно, тут ничего не поделаешь, надо терпеть и угождать ей, как мужу.

– А Агабаджи? Вы дружите?

– Нет, – качаю головой. – Она странная…

– Как это? – Генже аж вперед подалась, так хочет скорее узнать подробности.

– Молчит, из комнаты почти не выходит. Как будто сердится на что-то или обижается. Родила на днях, ты слыхала? Двух девочек.

– Вай! Вот ужас-то, сразу двух! – Подруга всплескивает руками. – Муж побил ее?

– Не побил, но ругался сильно.

– Добрый, повезло ей. Ты только представь: две девочки. – Генже потрясена. – Не дай Аллах семье такое горе.

– Почему горе? Ведь они живы-здоровы.

– Ох. – Всем своим видом Генже дает понять, что лучше бы девочкам вовсе не появляться на свет. – Ну, а ты пока не?.. – Она делает красноречивый жест рукой.

Опускаю глаза и киваю, сдерживая радость и гордость. Генже первая, кому я говорю после Джамалутдина. Подруга обнимает меня, поздравляет и желает благополучного разрешения, ну и чтобы мальчик, конечно. Я говорю, что до мая еще так много времени. Мне странно сознавать, что внутри ребеночек, он никак о себе не заявляет.

– Как же тебе повезло. – Генже вздыхает. – Ты замужняя, живешь в богатом доме и понесла так быстро… А как у меня сложится, одному Аллаху ведомо.

Участливо сжимаю ее пальцы, пытаюсь утешить, только слова звучат фальшиво. Кто знает, какая судьба ждет Генже? Конечно, Фаттах заглядывается на нее, но решать все равно его родителям. И если до сих пор те не отправили сватов, значит, присмотрели для сына другую. Отец у Генже не лучше, чем у Мины. Отдаст первому, кто посватается. Да все отцы одинаковые, спешат сплавить дочерей, чтобы не принесли позор в семью или не остались старыми девами.

Генже пора уходить. Она благодарит за угощение. Я приглашаю приходить еще, и она обещает. Провожаю подругу до ворот, возвращаюсь и собираю грязную посуду. Расима-апа дремлет после обеда в своей комнате. Я снова одна, мне грустно и хочется, чтобы скорее вернулся Джамалутдин. Прошли те дни, когда я боялась его и радовалась, когда он уезжал. Теперь боюсь только одного: вдруг он уедет и больше не вернется?

Уже неделя, как идет Рамадан, священный для мусульман месяц. Именно в этот месяц людям, живущим на Земле, был особой милостью Всевышнего ниспослан Коран. В Рамадан особенно много запретов, и не только на прием пищи в светлое время суток, но и на многое другое. Нельзя сквернословить, проводить праздно время и сплетничать, надо читать духовные книги, ходить в мечеть, навещать родственников и делать богоугодные дела.

Я впервые за много лет могу не поститься. Беременные и кормящие приравниваются к больным, то есть не способным держать пост. Поэтому мы с Агабаджи едим, когда захотим, а Расима-апа, Джамалутдин, Загид и Мустафа ждут темноты. К счастью, уже конец октября, поэтому темнеет рано, можно успеть поесть до наступления ночи. Но все равно, каждую третью ночь мне теперь не спать: готовить и подавать. Мы, женщины, дежурим по очереди, отправляясь в постель только перед утренним намазом. Загид, который любит поесть и страдает от дневных запретов больше отца и брата, приказал жене приступать к своим домашним обязанностям, какие она выполняла раньше, и это хорошо, ведь иначе мне пришлось бы не спать чаще. Загид все еще зол на Агабаджи, и она, страшась мужниного гнева, слушается его беспрекословно. Малышки много спят, так что Агабаджи только кормит их да укачивает.