Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Но его языка нет на своем прежнем месте, им не удается пошевелить ни вверх, ни вниз. Если у него вообще еще есть язык. Теперь даже шепот не проникает сюда из центра мира. Монпарнас онемел. И даже на его краю все тихо и безмолвно и движется по направлению к Парижу на операцию.

Сутин шевелит губами, разговаривая сам с собой. Он только что был в центре мира. Накрытый белым покрывалом, он не замечает, что находится под наблюдением. В белой двери есть оконце со створкой, которая открывается снаружи. Там притаилась пара глаз, которая уже давно наблюдает за ним. Створка тихо опускается, и отверстие закрывается. Он снова остался совершенно один в своем белом раю.

Во время одной из поездок в столицу ноги сами приводят его на пересечение бульвара Распай и бульвара Монпарнас, прямо напротив «Ротонды» ему встречается человек, который узнает его и шипит:

А менч он глик из а тойтер менч! Человек без счастья – мертв!

Сутин, что ты тут делаешь, ты с ума сошел? Уноси скорее ноги, гестапо сметает художников пачками. Все кишмя кишит шпиками. Как ты додумался сюда прийти?

А глик аф дир! Ты везунчик!

Он плюет на тротуар, это похоже на зашифрованное приветствие. И Сутин поворачивается на каблуках и не спеша уходит, поглубже надвинув на лицо темно-синюю шляпу, втянув голову в плечи. Держась боковых улиц.

Шляпы от Баркли! Сутин обожает их, с тех пор как фармацевт Барнс своими долларами излечил его вместе со Збо от вечно голодного существования. Элегантная синяя шляпа – его шапка-невидимка, он убежден, что она делает его незримым. Раньше все было по-другому. Когда Збо уговаривал оборванного художника носить шляпу, чтобы выглядеть серьезнее перед клиентами, он пробормотал:

Не могу же я каждый день разгуливать, как царь!

Он знает, что в этих опасных поездках в Париж он невидим. Сокрытый, он быстрым шагом идет к врачу, сжимая фальшивые документы в кармане пальто, затем назад в свое тайное убежище. Отныне он в суеверном страхе избегает больших перекрестков, где оккупанты установили свои дорожные указатели, испещрив город немецкими словомонстрами в стремлении оккупировать территорию столицы своим языком. Указатели источают жесткую фонетику зубодробительной власти, черное, страшное проклятие.

И 16-й округ он также обходит стороной, многие здания там реквизированы оккупантами, отель «Мажестик» на авеню Клебер теперь резиденция командующего войсками, в великолепных османновских особняках на авеню Фош расположились «зипо» и СД, а на улице Лористон – гестапо. Парижане скоро на своей шкуре узнали, кто где расквартирован. На авеню Фош сидят начальники СС – Оберг, мясник Парижа, отвечающий за расстрел заложников и депортации, Лишка, оберштурмбаннфюрер СС и командир «зипо» и СД, и доктор Кнохен. Доктор Кнохен? Да. Командующий «зипо», полицией безопасности, и СД, службой безопасности. Доктор Кнохен? Да, ответственный за…

Он больше не появляется у Лалоэ, чтобы не подвергать их опасности. Недоверчивый консьерж преследует его во снах, пристально вглядываясь ему в лицо. Шляпа стала теперь необходимостью. Он отправляется к отцу Мари-Берты на улицу Литтре в шестом округе, примыкающую к улице Де-Ренн, но не прямо, а окольным путем, не приближаясь к кафе, где его кто-то может узнать и выдать своим окликом.

Старик Оранш, налоговый чиновник на пенсии, привлекает меньше внимания, чем художник. Он тихо открывает дверь, ничего не говорит, кивает и хмуро указывает художнику на диван.

Они не разговаривают друг с другом. Друзья дочери всегда казались ему подозрительными. Побывав у врача, невидимка на следующее утро пробирается к вокзалу Монпарнас, чтобы сесть на поезд в Тур. Париж теперь – это только посещение врача и пополнение запасов папаверина и висмутового порошка.

С 20 октября 1940 года он зарегистрирован в картотеке Тюлара как juif, еврей. Его номер 35702. Выйдя со своей карточкой из супрефектуры округа, он смеется над смазанным штампом на своей фотографии и говорит Хане Орловой:

Они испортили мне моего еврея.

Он никогда не носит желтую звезду. Или его звезда тоже невидима? С 7 июня 1942 года знак должен быть прочно пришит и находиться на видном месте, за неисполнение грозит арест. При выдаче звезды с карточки на получение одежды убирают один пункт. В рейхе евреям не приходилось снимать пункты за звезду. У них не было никаких одежных карточек. А вскоре дан старт сбору звезд, все чаще происходят облавы. Потом транспортировка в Дранси или Питивье, Компьень или Бон-ля-Роланд, транзитные лагеря близ Парижа. Прикалывать булавкой или кнопками запрещается. Только пришивать, накрепко, насквозь, лучше всего к коже.

Он с самого начала был полон решимости не носить ее. Художник Хаим Сутин всегда невидим под своей шляпой. И его звезда тоже.

Однажды он пугается: из ворот на улицу покачиваясь выбегает женщина, уткнувшись лицом в большой белый носовой платок. Вероятно, это было после июля сорок второго, в каскаде массовых депортаций; вначале депортировались «иностранцы», позже настал черед даже их детей. Он резко останавливается на тротуаре, женщина стоит посреди улицы прямо напротив него. Он замирает от ужаса, когда она поворачивается и обращается к нему «месье Эпштейн».

Она всхлипывает, говорит отрывисто, то и дело прижимая к глазам белый платок. Отчаяние, по-видимому, настолько овладело ею, что она уже не понимает, с кем разговаривает, или, может быть, сошла с ума от боли. Она даже не взглянула ему на левую сторону груди, на которой ничего не пришито, а сразу заговорила. Не в силах удержать это в себе, она быстро проговаривает:

Месье Эпштейн… Что они будут делать с детьми? Если они увозят людей на работу, зачем им тогда малыши? Пожалуйста, месье Эпштейн, ответьте же что-нибудь… это ведь страшная нелепость, зачем нужны дети двух, пяти лет в трудовом лагере? Как может страна, которая ведет войну, совершать такие чудовищные глупости? Кому от этого польза? Все настолько бессмысленно, как это может помочь, если они арестуют женщин и детей… Это немыслимо, месье Эпштейн, разве нет?.. это чудовищный механизм, который нас перемелет, скажите же что-нибудь…

Но безмолвный художник Хаим Сутин стоит будто окаменевший, глядя из-под своей темно-синей элегантной шляпы в искаженное ужасом, рыдающее лицо. Не произнося ни слова, он делает медленный шаг назад, готовясь пуститься в бегство.

Если эта женщина узнала в нем того, кто на самом деле должен носить зубчатый знак на левой стороне груди, разве удастся ему проскользнуть мимо оккупанта? Женщина внезапно заставила его усомниться в своей невидимости. Неожиданно посреди тротуара он сделался видимым, правда, в качестве месье Эпштейна, но все-таки видимым. Ошеломляюще видимым.

В конце Лебединой аллеи на левом берегу Сены, если следовать вверх по течению, был виден Зимний велодром на бульваре Гренель недалеко от Эйфелевой башни. Раньше он смотрел здесь в качестве воскресного отдыха соревнования по кетчу и боксу. Теперь Зимний велодром превратился в загон для жертв массовых арестов, огромный темный водоворот, куда их бросали без разбора, чтобы потом, скорее мертвых, чем живых, вывалить из вагонов в одном труднопроизносимом месте в Польше. Во время облавы 16 и 17 июля 1942 года парижская полиция по приказу Леге, помощника начальника вишитской полиции Буске, согнала сюда, как скот, арестованных евреев.