Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Сутин едет, спрятанный в катафалке, по направлению к Парижу, вся жизнь вела его туда, только туда. Из Минска и из Вильны. Из Сере и из Пиренеев. Из Кань и Ванса – назад в Париж, как будто этот город – вечный магнит, чьей силы притяжения он больше не в силах избежать. Особенность картин из Кань – крошечная фигурка путника, едва различимая, шаткая, влекомая по вывихнутым дорогам навстречу своему несчастью, все выше и выше к цели, по вечной, уходящей в гору улице, туда, где ждут ничто или Бог и белый рай. Красная лестница в Кань! И она уже ведет туда.

Он едет в черном катафалке, марка «ситроен», модель «корбияр», в Париж. Едет, чтобы там умереть? Нет же, маковый сок прогоняет эту мысль. Он едет в молочную страну. Едет в будущее, которое не наступит. Едет в белый рай. Он не проснется, пока, предпосланный, вьется впереди маковый слог, изобретенный Сертюрнером, маковая словесность… Он должен спать, не чувствовать боли.

Бинг! Перед глазами у него вспыхивает первая посвященная ему одному выставка 27 июня, он видит картины на стенах, в галерее Бинга. Да, у Бинга. Первая. С тех пор как в 1923 году появился Барнс, с тех пор как фармацевт в упоении сгреб его картины и усыпал мастерскую долларовыми банкнотами, с тех самых пор Монпарнас, иначе известный как мир, знает, что такое Сутин. Его считают состоявшимся человеком, бесповоротно достигшим жизненной цели. Какой триумф. Наконец-то он на месте.

На месте – но где именно? Люди в галерее начинают нервничать. Художник невидим. Какой-то человек изящно, будто танцуя, пробирается сквозь толпу, ему удивленно смотрят вслед. Он выходит на тротуар, отчаянно глядит во все стороны.

Где Сутин? Вернисаж вот-вот начнется, а его самого нет? В зале куча народу, с трудом можно разглядеть картины. Неужели он не придет? Прячется где-то. Или бродит по кварталу, на расстоянии наблюдая за группками людей, стремящимися попасть к Бингу? Кто-то бежит в панике к нему в мастерскую, что у самого парка Монсури, на окраине. Сутин нигде не находится. Его нет. Он не придет. Он невидим.

И сейчас, скрюченный на помосте катафалка, художник также не горит желанием объявляться. Смерть устраивает вернисаж, художника там ждут. Но Сутин не хочет показываться. Бинг его не получает. Прогулять бы так собственную смерть, устроить ей бойкот. Морфинный раствор заговорщически нашептывает ему: ты в укрытии, ты продолжаешь путь никем не узнанный. Только не просыпайся. Пусть наркоз длится вечно. Пусть смерть таращится на собственные картины. Вернисаж вернисажем, а художник исчезает. И хочет остаться невидимым.

Он лежит в гостинице на авеню Орлеан, 25. Дряхлые шторы затянуты. Он потеет в своем плаще на кровати, больше никогда его не снимает. На голове синяя шляпа. Он лежит на кровати и глядит в потолок. Дни напролет. На Вилла-Сера стало слишком опасно. Он больше не показывается на улице. Ушел с горизонта. Он лежит в сумрачном гостиничном номере на авеню Орлеан. Он тайно едет в катафалке на операцию в Париж. Он лежит на белых носилках в больнице доктора Готта. Он вернулся в белый рай.

Сколько прошло времени? Часы, минуты? Дни-секунды? Минуты-недели? Время давно не имеет значения. Он лежит совершенно спокойно, дышит размеренно, его руки покоятся на белом покрывале. Комнату заливает ослепительно белый свет, художник не замечал смены дня и ночи с момента своего прибытия. Створка на белой двери мягко поднимается вверх, снова пара внимательных глаз наблюдает за ним. Круглое, неподвижное лицо. Затем ручка двери аккуратно поворачивается, и внутрь входит облаченный в белое невысокий мужчина.

Художник закрыл глаза, но ему кажется, что он мог бы видеть его лицо и сквозь веки, как прежде сквозь черную жесть «ситроена» наблюдал пейзажи к северу от Луары. Его взгляд отделился от него и вылетел наружу. Как тогда, на мосту Гренель, он стоял и смотрел, как в будущем Зимний велодром взлетает в воздух перед его глазами.

Это, должно быть, доктор, потому что он одет во все белое. Конечно, это главный врач. Упитанный, округлый, и это сейчас, во время войны. Он поправляет тонкую ослепительно белую оправу очков и тихим, вполне приветливым голосом представляется, при этом кончики губ у него на мгновение меланхолично вздрагивают:

Готт. Меня зовут доктор Готт. Дорогой Субин, я могу вас так называть?

Меня зовут Сутин, Хаим… нет, Шарль. Вот мои документы, где же они… вот… пожалуйста…

И он начинает шарить руками под белой простыней в поисках фальшивых документов, которые ему проштамповал в Турской префектуре Фернан Мулен, ветеринарный врач и мэр городка Ришелье. Их нет, и художник впервые приходит в замешательство.

Не будем делать проблему из крошечной буквы. Имена не имеют значения в этом месте. У нас тут только клинические случаи. Даже я без имени, хотя в случае необходимости меня называют доктор Готт. Итак, дорогой Сутинхаим. Оставайтесь спокойно в постели. Расслабьтесь. Полный покой…

Художник что-то недовольно бормочет себе под нос о пропавших документах и смотрит на уши самодовольно улыбающегося бога в белом.

Вам больше не нужны ваши документы. У нас есть на вас карточка.

За спиной округлого врачевателя, когда художник поднимает взгляд, внезапно обнаруживается белоснежный экран на белом металлическом штативе для наглядных медицинских демонстраций. Художник Сутинхаим раздумывает, как бы он нарисовал белого бога на этом экране, его луноподобную голову с лысиной и толстыми губами, глаза навыкате за огромными белыми очками и сплетение рук. Он вспоминает портрет Карла VII, написанный Фуке, который так часто рассматривал во время посещений Лувра, и тот момент, когда с гордостью понес домой, как воскресный трофей, скатанную копию этой любимой картины. Вот так он хотел бы изобразить доктора Готта, но, конечно, в белом, полностью в белом. Где же мы находимся?

Врач садится на стул и кротким взглядом неотрывно смотрит на пациента.

В этом месте, знаете ли, не бывает неудачных операций. У нас тут есть замечательный помощник. Доктор Кно.

Художник вздрагивает от этих начальных согласных звуков, которые с жесткой военной лаконичностью напоминают какое-то имя. Кно. Роковое сочетание «К», и «Н», и «O» где-то уже встречалось. Но где бы это могло быть? Он забыл. Значит, Готт и Кно – коллеги, или, по крайней мере, начальник и подчиненный. Доктор Готт бодро продолжает свой монолог.

Собственно говоря, мы здесь оперируем в редчайших случаях. В вашем случае это больше не понадобится. Можете предусмотрительно считать, что вы исцелены.

И бог в белом задумчиво поглаживает большую круглую банку, наполненную жидкостью, стоящую на белом столике рядом с ним.

Исцелен, я? Без операции?

Абсолютно, операции больше не нужны. Раньше мы бы ни за что не упустили такой желудок, как у вас. Знаете, что находится здесь, в этой прекрасной банке?

Нет, отвечает художник.

Это не ваш желудок, Сутинхаим, он по-прежнему внутри вас, но это все-таки желудок. Вернее сказать, прекрасный горный рельеф из складок слизистой оболочки, разрезанный так, что можно увидеть все множество маленьких туманных долин, которые удерживаются вместе покровом мышечно-соединительной ткани. Эта маленькая желудочная гора происходит из Чикаго и вернется туда же. Помните ведь: чикагский «Артс-Клуб», 1935 год, ваша первая выставка на американском континенте?