Любовник смерти - Борис Акунин

Баба на спине разлеглась, глаза себе чем-точёрным прикрыла. Это у дядьки Зот Ларионыча супруга так же вот на ночь вату,шалфеем смоченную, на глаза клала, чтоб морщин не было. Дуры они, бабы, всякомуизвестно. Посмотришь на такую — жуть берет: будто дырья у ней на роже заместоглаз.

— Эй, тётенька, вставай! Не времядрыхнуть, — сказал Сенька, подходя. — Сам-то где? Дело у ме…

И поперхнулся. Не ватки это у ней были, ажижа. Застыла в глазницах, будто в ямках, и ещё по виску к уху пролилась. И нечёрная она была, а красная. Тоже и шея у Синюхинской бабы была вся мокрая,блестящая.

Сенька сначала зенками похлопал и только последопёр: перехватили бабе глотку и ещё глаза выкололи — вот как.

Хотел крикнуть, но вырвалось только:

— Ик!

Присел на корточки, на мальца поглядеть. И тотбыл мёртвый, а заместо глаз две тёмные прорехи, только маленькие — сам-то тоженевелик.

— Ик, — сказал Сенька. — Ик,ик, ик.

И потом уже икал не переставая, не могостановиться.

Попятился он от нехорошей лавки, споткнулся омягкое. Чуть не упал.

Посветил — пацан лежит, лет двенадцати. Ротразинут, зубы посверкивают. А глаз опять нету, повыколоты.

— Ой! — удалось, наконец, Сенькекрикнуть. — Ой, беда!

Хотел к двери дунуть, но вдруг из угла, гдетемно, послышался голос.

— Митюша, — позвал голос тихо,жалостно. — Ушёл он? Мамоньку-то не тронул? А? Не слышу… Вишь, что он,зверь, со мной сделал… Иди, иди сюда…

Там в углу висела ситцевая занавеска.

Скорик икнул раз, другой. Бежать или подойти?

Подошёл. Отодвинул.

Увидел деревянную кровать. На ней лежалчеловек, щупал руками мокрую от крови грудь. А глаз у него тоже не имелось, каку прочих. Наверно, он-то и был каляка Синюхин.

Сенька хотел ему объяснить, что и Митюшуэтого, и мамку, и мальца насмерть зарезали, но только икнул.

— Ты молчи, ты слушай, — сказалСинюхин, облизывая губы и вроде как улыбаясь. Сенька отвернулся, чтоб этойбезглазой улыбки не видать. — Слушай, а то сила из меня уходит. Кончаюсья, Митюша. Но это ничего, это пускай. Жил плохо, грешно, так хоть помру человеком.Может, мне за это прощение будет… Не выдал ведь я ему! Он мне всю грудь ножикомисколол, глаза вырезал, а я стерпел… Прикинулся, будто помер, а сам-тоживой! — Каляка засмеялся, и в горле у него забулькало. — Слушай,сынок, запоминай… Заветное место, про какое я говорил, к нему идти вот как: тыподземную залу, сводчатую, где кирпичные опоры, знаешь? Да знаешь, как незнать… Там, за правой крайней опорой, в самом уголку, нижний камень вынутьможно… Я искал, где от мамоньки бутылку спрятать, ну и наткнулся. Вынешькамень, отодвинешь, тогда можно будет другие снять, которые над ним сверху…Лезь туда, не бойся. Там потайной ход. Дальше просто: иди себе и иди… Выйдешьпрямо в камору, где сокровище. Ты, главное, не бойся. — Голос стал совсемтихий, так что Сеньке нагнуться пришлось — ещё и икота, проклятая, слушатьмешала. — Сокровище… Большущее… Все у вас будет. Хорошо живите. Тятенькулихом не поминайте…

Больше Синюхин ничего не сказал. Скорикпосмотрел на него: губы в улыбке растянуты, а сам уже не дышит. Преставился.

Перекрестился Сенька, потянулся покойнику, какположено, глаза прикрыть, да руку-то и отдёрнул.

Уже не икал, дрожал беззвучно. И не от страха— забыл про страх.

Сокровище! Большущее!

Конечно, не в себе был, после такого-то.

То думал: вот ведь носит земля изверга, дитюмалому, и тому не спустил, да ещё глаза повырезал, ирод. А и Князь тоже хорош!Вроде честный налётчик. Зачем такого беспардонщика при себе держит, которыйживым людям глаза колет?

А то вдруг мыслью соскакивал со страшного иначинал сокровище воображать, но неявственно: что-то вроде царских врат вцеркви. Всё сверкает, переливается, а толком ничего не разглядишь. Сундуки ещёпредставлял, в них — злато-серебро, самоцветы там всякие.

Дальше повернуло на брата Ванюшу — как приедетк нему Сенька, не деревяшку с мочальным хвостом подарит и не поню этунедомерную, как судья Кувшинников, а самого настоящего скакуна арабских кровейи к нему коляску на пружинном ходу.

И про Смерть, само собой, тоже подумалось.Если Сенька при огромном богатстве будет, может, и она на него по другомувзглянет. Не щербатый-конопатый, не комарик и не стриж, а Семён ТрифоновичСкориков, самостоятельный кавалер. И тогда…

Что “тогда”, и сам не знал.

Как вышел из жуткой комнаты — побежал назад, всамый дальний погреб с пузатыми кирпичными стояками, не иначе Синюхин про негоговорил.

“Крайняя опора” это которая, с этого конца илис того?

Надо думать, та, что от Синюхинского жильядальше всего.

Хоть Сенька от всего приключившегося вродепьяного был, но спички и запас лучинок со стола прихватить догадался.

В самом дальнем углу сел на корточки, спичкузажёг. Увидел тёсаные камни старинной кладки, каждый величиной с ящик. Поди-касдвинь такой.

Когда огонёк погас, Скорик нащупал пальцамишов, подвигал и так, и сяк — мёртвое дело. Попробовал пошевелить соседний — тожсамое.

Ладно. Перешёл в другой угол, по правойстороне. Теперь уже не спичку зажёг, лучину. Посветил туда-сюда. Камни тут былитакие же, но у одного, нижнего, по краям чернели щели. Ну-ка, ну-ка.

Взялся, потянул — камень поддался, и довольнолегко.

Кряхтя, вытащил, отодвинул. Из дырки пахнулосырым и затхлым.

Сеньку снова колотить начало. Синюхин-топравду сказал! Есть там что-то!

Другой камень, сверху, снять ещё легчеоказалось — он был малость пошире нижнего. Третий ещё пошире и тоже неприхваченный раствором, а всего камней вынулось пять. Верхний — пуда на три,если не больше.

Теперь перед Сенькой чернела щель — вполнеможно человеку пролезть, если боком и скрючимши.

Перекрестился, полез.

Как протиснулся, сразу просторней сделалось.Заколебался: не поставить ли за собой камни на место. Но не стал — кто в уголпогреба полезет? Без огня все одно щель не углядишь, а огня ерохинские обитателине зажигают.

Очень уж Сеньке невмоготу было поскорей досокровища добраться.

Запалил погасшую лучину.