Город вторых душ - Рута Шейл

– Я думала, ты пропал, а ты здесь. А ты здесь, ты не пропал, – причитала Марина.

– Что такое куделька?

Оба посмотрели на него так, будто он только что возник перед ними из воздуха.

– Что такое, мать твою, куделька? – повторил Северьян.

– Я не… – Марина отчего-то решила, что вопрос адресован ей, но Северьян не моргая смотрел на Игната.

– Ты говорил это слово. Вы все, чертовы мертвяки, его повторяете.

– Не смей! – взвилась Марина, но Северьяну было не до нее. Он, пожалуй, мог бы поколотить парня, если б тот решил уйти в несознанку, но Игнат неуверенно кивнул. Медленно, но вспомнил.

– Мы слышим…

Северьян дал ему время, хотя стоило невероятных усилий не встряхнуть его как следует, чтобы ускорить процесс.

– Слышим детские голоса.

– Какие еще, к черту, детские голоса? – не выдержал и рявкнул Северьян. Слишком много детей стало вдруг в его жизни. Слишком много детей, с которыми ничего хорошего не происходит. Одержимых, мертвых или умирающих. И всем было что-то от него нужно. Что-то, чего он не мог пообещать.

– Мы… не знаем, – признался Есми. – Они все время плачут. И просят…

– Найти кудельку, – договорил Северьян обреченно.

Игнат кивнут в ответ.

– А вы… Ты понимаешь, где они? Где эти плачущие дети? В нашем городе? Может, в другом? На соседнем континенте?..

– Точно не знаю. Близко.

– Ладно, – сказал Северьян. – Ладно.

Он принялся ходить туда-сюда вдоль дороги в надежде, что движение либо избавит его голову от мыслей, либо подкинет новых, чуть более полезных, чем «мать-мать-мать». Ни того ни другого не произошло.

– Раз ты их слышишь, – поинтересовался он на всякий случай, – может, спросишь чуть более точный адрес?

– Они не говорят со мной. Ни с кем не говорят. Там, где они заперты, нет ни звуков, ни запахов. Только их голоса.

– Они говорят что-то еще?

– Нет.

– Откуда же ты знаешь, что они заперты?

– Я слышу. Звук доносится очень странно, будто из замкнутого пространства.

– Эти дети, – сказала Марина. – Они же мертвые, да?

– Они как я, – пояснил Игнат, обнимая ее за плечи. – Не мертвы и не живы. Они потеряны. И очень напуганы.

– Много их там?

Каким-то седьмым чувством Северьян догадался, что она задает вопросы неспроста, словно о чем-то догадалась, и не перебивал.

– Я не знаю. Голоса разные, сложно понять. Но они не вместе. Кто-то ближе, кто-то дальше, кто-то совсем далеко. Детские голоса похожи. Я не понимаю, сколько их. Но, кажется, становится больше…

– В машину.

Северьян и Игнат последовали за ней, ставшей вдруг невероятно решительной, не сговариваясь. Дверцы «селедки» отрезали тревожные звуки ночного леса. Марина включила чахлую желтушную лампу и достала смартфон. Пока она что-то листала – и ее лицо со сведенными к переносице бровями ярче лампы подсвечивалось экраном, – оба спутника терпеливо помалкивали.

– Дети, – повторила она, – чтоб я сдохла, если это не они.

И протянула смартфон Северьяну.

Это был новостной «Телеграм»-канал с дурацким названием «Мяль в кустах».

– Что за голимая постирония? – скривился Северьян, но послушно пролистал заголовки. Потом еще раз. И еще.

– Дерьмо.

Телефон перекочевал к Игнату, и пока тот изучал контент куда внимательней, чем вторая душа, Северьян боролся с тошнотой. Тошнота побеждала.

– Я… – булькнул он уже с полным ртом. – Простите.

Хорошо, что успел открыть дверь. В нем не было ничего, кроме настоек, а теперь и их не осталось.

– Спасибо, что не в салон. – Марина смотрела на него через зеркало заднего вида, и глаза ее были больны. – В общем, я думаю, речь об этих украденных детях.

– Восемь пропавших, и ни одного не нашли? Где можно спрятать столько детских?.. – бесцветно спросил Игнат.

– Да непонятно. Никто не знает. Средь бела дня, с площадок, под носом у родителей… Как, сука? Как?..

Игнат ткнул ее в плечо:

– Не матерись.

Северьян все еще дышал широко раскрытым ртом, будто выброшенный на сушу кусок дерьма, и разглядывал потолок машины, обитый кремовым дерматином в отвратительную мелкую дырочку, от которого мутило еще сильнее.

– Так что, по ходу, куделька – это маньяк или тот, кто все знает, – сказала Марина, и его снова вырвало.

* * *

Когда он ввалился домой, Вики еще не было. Каллиопа сунулась было носом в щиколотку, но, признав в нем того самого, кто не был ни кормящим, ни выгуливающим, отстала. Он же, не раздеваясь, добрался до спальни и впервые позволил себе – глупый, глупый, кем ты себя возомнил? – лечь рядом с Севером, который спал и видел во сне, как Северьян ложится и смотрит на спящего Севера, который видит во сне, как Северьян ложится рядом.

Его знобило, и он натянул на себя тощее одеяло, согревавшее и Севера тоже: слушай, ты можешь мне верить, а можешь нет, но если я, ты, мы найдем этого, Господи, Господи, Господи, человека, я уйду, уйду, уйду навсегда, ты больше никогда меня не увидишь, нет, я не знаю, откуда я это знаю, но послушай, как звучит это слово – на-всегда, на все гда, на все четыре, восемь, десять сторон, и никаких больше мыканий и мытарств, никаких больше мы, только ты, ты один, Один, ошую и одесную одра своего. И она твоею будет, если примешь ее после меня, если захочешь принять.

Ведь это же нечестно, несправедливо – привел ее и положил на край ложа, а подобрал другой, ложный. Смотрит на меня, как на врага народа, но поддается, отзывается, о, как она отзывается, если позвать…

Видел, знаешь…

Навсегда, навсегда.

Так устает на этой своей работе, ей бы другую, чтобы как все, как у всех, с девяти до шести, ребенка из сада, ужин. Ночью с тобой вот. И снова, снова, снова. А я уеду. Знаешь, куда уеду? В Москву, в свой приход, которого нет, в Москву, которой нет, на изнанку города я уеду. Сейчас войдет, смоет глиттер, а я тут лежу – прогонит на коврик к Каллиопе твоей брехливой: вот твое место, Северьян, знай свое место, не лезь куда не просили, не открывай окна, пусть мы все задохнемся.

И я уйду. Прямо сейчас уйду. Вик, я сам уйду…

Да ладно, лежи. Лежи, я тут, между вами. Нормально.

Как ты?

Душно очень. Адовое лето, не помню еще такого. Город пахнет клубникой и липой, даже в маршрутках клубника и липа, будто все, не сговариваясь, носят одни и те же духи. И прохожие – словно приезжие, неместные, нездешние – такие красивые! Девушка с точкой на лбу, как индианка, высокий юноша в черном медленно курит и смотрит в небо, и хлопковые полосатые брюки, и рыжие шапочки на фиолетовых волосах, и бары на первых этажах особняков – с такими, знаешь, малиновыми навесами над уличными столиками, чтобы вода с кондиционеров не капала посетителям прямо в суп. И парочки – их руки, сцепленные пальцами, их шорты и длинные гольфы, татуировки на тонких щиколотках, кеды. А в вестибюле метро на Горьковской уборщица замывала кровь, должно быть, какого-нибудь забулдыги, разбившего голову о мраморную плитку, а вторая снимала ее в сторис, спрятавшись за столбом.