Все дороги ведут в Рим - Роман Буревой

– Я милую тех, кто остался в живых! – крикнул император звонким юношеским голосом.

Зрители на трибунах ревели от восторга. Кумий плакал. Муций, потрясая мечом, хохотал. Потом кинулся бежать вдоль трибун. Ему бросали цветы. Он поднимал их, прижимал к груди и швырял назад – зрителям. А на арену летели новые букеты и венки. Наверняка они предназначались исполнителям. А достались другим. Постум поднял один из букетов и протянул Кумию.

– Ну как? Нравится купаться в лучах славы? Сейчас нам на головы наденут венки победителей.

Кумий беспомощно развёл руками:

– Знаешь, меня ни разу не награждали… ни разу… А тут… Меня наградят как гладиатора.

Кумий в надетом набекрень шлеме смотрелся нелепо. И пятна не им пролитой крови на его коже напоминали краску. Но он принял венок из рук юного императора и расплакался – в который раз за последние сутки.

Лишь один зритель в амфитеатре не вскочил с места, чтобы выкрикнуть в восторге имя Постума. Он сидел неподвижно среди прыгающих и орущих, сцепив руки в замок и положив на них подбородок. Если бы кто-нибудь обратил на него внимание, то по этому характерному жесту мог бы узнать странного зрителя. Но никому не было до него дела. Седовласый Философ смотрел на арену, где юный император обнимался со спасённым сочинителем. «Игра судьбы. Всегда только игра», – вот о чем думал Философ. Не просто игра – изощрённая насмешка. Он сам когда-то бился и едва не погиб на этой арене. Быть может, на камнях Колизея до сих пор хранится микроскопическая частица его крови. Когда-то он сделал все, чтобы сохранить игры, пытаясь продлить прошлое, которому надлежало умереть, и вот теперь его собственный сын сражается на арене. На которой льётся кровь. Когда-то, чтобы сберечь Империю, он отдал её подонку. Нет, не стоит перечислять дальше все совершённые ошибки, потому что тогда начнёт казаться, что было сделано лишь надлежащее. Если смотреть на мир с последнего ряда Колизея, сидя под пурпурным веларием в жарком полумраке, то человеческая боль становится величиной второго порядка малости, которой вполне можно пренебречь. И тогда уже не имеет значения, что ты ненавидишь Бенита – потому что твоя ненависть ничего не значит. И не имеет смысла ненавидеть тиранию, потому что Империя твоей ненависти не разделяет. Ты помнишь, что жил вчера и позавчера, и сегодня тоже ещё не умрёшь. И значит – жизнь твоя была очень длинной, и наверняка можно отыскать нечто, достойное упоминания в анналах. Но тебя не волнуют анналы, а волнует лишь одно: успеешь ты совершить то, что задумал?

Потеха закончилась, амфитеатр Флавиев быстро опустел – все зрители могли покинуть зрительские места за двадцать минут. Философ шёл с последними восторженными почитателями, которые никак не желали расходиться и, останавливаясь в проходах, продолжали хлопать в ладоши, орать «Постум Август!» и свистеть. Император для них был почти что гладиатор, исполняющий желания. Но кто знает, может, так оно и есть?

– А здорово он, здорово, правда? – обратился «обожатель» к Философу.

Тот не ответил и прошёл мимо, опустив голову, и столкнулся с немолодой женщиной в белом платье. Странно среди пёстро одетой публики смотрелась эта женщина в белом, да ещё с деловой папкой в руках. Философ извинился и глянул ей в лицо. Она тихо ахнула и уронила папку. Узнала. И он узнал. Наклонился, стал собирать бумаги. Она не двигалась, стояла, будто одна из многочисленных статуй в нишах. Он подал ей папку, она механически взяла.

– Я ищу Понтия, – сказала женщина зачем-то. – Мы договорились встретиться, а его нет.

Наверное, не хотела, чтобы Философ подумал, что она специально за ним следила.

– Рад видеть тебя, Порция. Очень рад. – Он говорил искренне. Он в самом деле испытал радость от этой встречи, хотя она, то есть встреча, сулила ему лишь опасность. – Как сын?

Порция растерялась. То ли не хотела говорить о Понтии, то ли вообще не хотела говорить.

– Ничего. Как все. И я рада. Правда, рада. – Она через силу улыбнулась. – Мне надо идти. Прости. – Она заспешила к выходу, почти побежала.

Не оглянулась. От кого она бежит? От Философа? От своего прошлого? Или от своего настоящего?

Выйдя из Колизея, Философ обернулся и взглянул на четырехъярусную облицованную мрамором громаду. В верхних арках – бесчисленные статуи. Прежде, когда он смотрел на Колизей, то видел только мрамор и пурпур, и золото повсюду. А теперь все обнажилось – будто некто содрал облицовку и драпировки, повсюду мерещились каркасы, контрфорсы и арки перекрытий, невидимые прежде, и вместо мрамора – серо-коричневый туф. И кровь. Колизей похож на крепость. Но он не защищает, а, напротив, смертельно опасен. Камня столько, что из него можно выстроить новый Рим. А сколько крови? Сколько жизней оборвалось здесь? И что можно было сотворить из них? Что могли сделать те, бессмысленно убитые? Мир упущенных возможностей, мир, слишком тесный для людей, мир, замкнутый, как эллипс Колизея, в котором никто не знает ответа на вопрос: «Как искупить прошлое?» Тому, кто найдёт ответ, поставят памятник куда выше Аполлона. Нет, Колизей – отнюдь не та стена, за которой можно укрыться. Величие ещё не означает истины. А истина в том, что жизнь коротка, а желания – неисполнимы.

На стоянке Философ отыскал пурпурное авто императора. Преторианцы не хотели его пропускать, но Философ указал на надетое поверх чёрного платка золотое ожерелье, похожее на галльский торквес. Только на этом была выбита надпись – «Философ, раб императора». Увидев ожерелье, преторианцы беспрепятственно допустили Философа к машине Августа. Постум уже сидел на заднем сиденье, обнимая Туллию.

– Ну как, тебе понравилась развлекуха? – поинтересовался император. – Признайся, что понравилась. – Август похлопал Философа по плечу.

– Нет. Не понравилась. Не люблю, когда убивают на арене.

– Вот как?! Тогда ты чудовищно стар, приятель. Ныне другие времена и другие нравы. А я люблю игры. Особенно те, где надо драться.

– «О, времена, о, нравы!» – воскликнула Хлоя, смеясь. – Ты здорово дрался, Постум Август!

– Ты бы видела Бенита – он чуть не лопнул от ярости, когда побили его чёрных. Кумий, ты видел его рожу?

– Нет, – признался сочинитель. – Я плакал… так, как не плакал, когда получил двойку за письмо при поступлении в лицей… клянусь Геркулесом.

– А по-моему, Бенит был доволен, что ты победил, – сказала Туллия. – Я сидела совсем недалеко от императорской ложи. Клянусь, Бенит был доволен. Зато Макрин – в ярости.

– Да? Может быть. Но Макрин проиграл. А проигравший ничего не решает. Кстати, а где Рыжий? – обеспокоился Постум. – Я его не вижу! Этот парень мне приглянулся. Я бы взял его к себе в свиту. Мне как раз не хватает ещё одного сумасшедшего. Они бы составили с Философом прекрасную пару. Рыжий! – крикнул Постум. Но никто не отозвался. – Да кто-нибудь видел Рыжего? – спросил император раздражённо.