Все дороги ведут в Рим - Роман Буревой

Постум заглянул в таблин Сервилии. Не потому что хотел – она сама попросила. Обычно юноша избегал встреч с бабушкой. В её отношении к нему не было ни грана любви. Он это почувствовал ещё в детстве. Вряд ли за двадцать лет она смягчилась сердцем.

Она сидела в кресле, прямая, стройная, все ещё красивая. Несмотря на годы красивая. Только рот сделался тонким в ниточку и совершенно безгубым. Яркой помадой она проводила черту – на пергаментной коже кровавый разрез. Обилие косметики делало её лицо кукольным, неживым. Но взгляд был не злым – насторожённым, во всяком случае, так показалось Августу.

– Ты был вчера в алеаториуме, – сказал она, продолжая рассматривать какие-то бумаги на столе.

Постум не стал отпираться.

– Был.

– Но не играл. И Александр там был.

– Не знаю.

– Не выгораживай его. Потому что я-то знаю точно. – Она сделала паузу. Короткую, но значительную. – Я тебя не люблю. С чего мне тебя любить? – Она отшвырнула какую-то бумагу. И вдруг посмотрела на императора в упор. – Спаси Кумия. Он, конечно, прохвост, но он не должен умереть.

Уже интересно. Он знал, что старуха способна на неординарные поступки. Но чтобы вот так, открыто… Или это провокация? За двадцать лет он научился никому не верить.

– Он совершил преступление, – сухо ответил Постум.

Она разозлилась, но держалась достойно, даже голоса не повысила.

– Он пишет, что в голову придёт, – как же иначе? Если запретить высказывать то, что приходит в голову, то вскоре и сами мысли перестанут являться.

– Скажи об этом Бениту.

Она глубоко вздохнула, будто набиралась сил. Потом сказала очень тихо:

– Я когда-то любила Кумия. Между нами ничего не было. Но я его любила. – Она помолчала. – Ты этого добивался, да? Доволен? – Беспомощное виноватое выражение проступило на её лице, несмотря на слой косметики, – казалось, Сервилия позволила себе сделать нечто недопустимое. – Спаси его. Он – талант.

– А что взамен? – спросил Август.

– Взамен. Взамен… – Пауза затянулась. – Я буду на твоей стороне.

Сервилия – союзница? О, это многое значит. Если, конечно, она будет помогать на самом деле, а не делать вид, что помогает.

– Попробую, – пообещал Постум. – Но почему такое внимание к Кумию?

– Он писал замечательные стихи.

– И только-то?

– Да. Ещё у меня к тебе просьба. – Она сделала паузу. – Когда ты вернёшь всю полноту власти. Когда… ты понимаешь… Ты должен даровать мне титул Августы.

– Тебе и прабабушке Фабии? – спросил Постум. Он и бровью не повёл, услышав просьбу Сервилии.

– Нет, только мне.

Постум не сомневался, что ответ будет именно таким.

Кумия привели из камеры в маленькую комнатку для свиданий. Лицо его напоминало кусок рыхлого теста. Губы дрожали. Заключённого обрядили в чёрную тюремную тунику, всю в мокрых пятнах. От Кумия пахло – потом, мочой и страхом. Постум отчётливо уловил едкие миазмы страха и едва сдержался, чтобы не поморщиться. Он терпеть не мог этот запах, знакомый с детства. Потом, когда Август немного подрос, он научился постепенно забивать страх разъедающей кислотой ненависти. Но это потом. А сейчас запах страха напомнил ему давнее и невыносимое чувство бессилия.

Кумий присел на скамью. За решёткой его белое круглое лицо казалось особенно беспомощным. Лампа висела над головой Августа, и серая расплывчатая тень от решётки падала Кумию на лицо. Так что поэт был зарешечен дважды – сталью и тенью от стали. Почему-то эта вторая решётка раздражала куда больше первой.

– Ты как? – спросил Постум. – Знаешь о завтрашнем?

Разумеется, Кумий знал. Суд был ещё утром, и его осудили за несколько минут. Защитник отказался от защиты. Бенит – мастер устраивать комедии. Мог бы призы получать. Как Нерон, увешал бы стены спальни венками.

– Здесь кормят прилично. Вечером настоящий пир обещают. А мне кусок в рот не лезет. Я-то и меча никогда в руках не держал. Все думал, успею научиться драться. И вот, не успел. Да и смешно в сорок учиться на гладиатора.

– Остальные умеют?

– Откуда мне знать?! – Кумий затрясся. – Постум, мальчик мой, сделай что-нибудь. Ну хоть что-нибудь. Спаси меня. Я – старый пердун. Я – трус. В душе моей нет «тройной меди». Даже одинарной нет. Не хочу умирать. Август, спаси меня, ты же можешь!

Он закрыл лицо руками и заплакал. Постум смотрел, как мутные слезинки стекают по дряблым щекам Кумия. Смотрел и не мог отвести взгляда. Будто видел что-то постыдное, запретное, элемент самой тайной мистерии, в обряд которой он ещё не был посвящён.

Император кашлянул: у него самого в горле застрял комок.

– Вечером жди на пир. И пусть эти парни тоже придут. Как их, Корв и Муций, да?

– Пир? – переспросил Кумий и вскочил. – Ты сказал – пир? И все? Это все, что ты сделаешь для меня? Устроишь мне прощальную пирушку?! – Кумий не верил собственным ушам. Неужели Постум его так и бросит? Кумий похолодел, у него подкосились ноги, и он шлёпнулся на скамью мешком. А ведь он надеялся…

– Не хочешь попировать напоследок? – пожал плечами Постум. – Или предпочитаешь умереть натощак?

– Не знаю, – прошептал Кумий. – Я хочу, чтобы Бенит сдох. Вот чего я хочу. А более – ничего.

– Бенит держит Империю! – сказал Постум и покосился на охранника в углу.

– Пускай держит. Только я его ненавижу. И порой – Империю вместе с ним.

Постум протиснул руку сквозь решётку и сжал локоть друга.

– Ладно, не трусь. Я приду посмотреть, как ты умираешь. Это должно тебя утешить.

Постум поднялся и направился к выходу.

– Постум! – позвал Кумий жалобно.

Но юный император не обернулся. Вигил, охранявший вход, долго копался с замком, странно поглядывая на Августа. А вдруг его намеренно не выпускают? Запрут тут вместе с Кумием, а завтра – на арену. Нет, глупо. Чего он боится? Бенит обещал отдать ему Империю.

Решётка наконец отворилась. Постум заставил себя нарочито медленно идти по коридору. Ему вдруг почудилось, что в эту минуту все за ним наблюдают. Весь Рим. И среди наблюдающих – Бенит.

Стены казались зелёными. Только старинная кладка имеет такой оттенок – камень напоминает бронзу, покрытую благородной патиной времени. Кроносу все равно – бронза или камень. По прошествии долгих лет все становится бронзой – все, что таит в себе зерно бессмертия.

В небольшом помещении стояли три металлических ложа, застланных белыми пушистыми покрывалами. Белые и пурпурные бархатные подушки принесли из Палатинского дворца. Пурпур эти стены видели впервые. Дивились. На круглый столик, одним своим видом суливший яства, тюремщики поставили только кувшин вина да положили краюху тюремного хлеба. Видимо, они сочли это остроумной шуткой. Трое обречённых смотрели на «яства» и молчали. Говорить никому не хотелось. Даже Кумию. Поэт украдкой разглядывал своих будущих «соавторов» по последнему бою. Один – совсем мальчишка, лет восемнадцати, а может, и того меньше – ещё на губах светлый пушок, а в глазах веселье и страх. Он почти непрерывно истерически хохотал. Его брат, старше весельчака на три года, был жилист, крепко сложен и с первого взгляда видно, что тренирован. Этот наверняка умеет драться. Кумия убьют первым. Ну а мальчишку – вторым. Странно судьба распорядилась. Он дал себе зарок – не писать. Клялся всеми богами, и Юпитером, и Геркулесом. И Минервой. И вдруг месяц назад накатило. Он и сам не помнил, как стило очутилось в пальцах, как появились на бумаге первые строчки. Сочинялось легко, как никогда. Он хохотал, как ребёнок. Утром размножил – благо множительный аппарат на Палатине был. Прежний страх давно улетучился, и бензиново-касторовый напиток Макриновых мучителей не вспомнился. Может, близость к императору вскружила голову, подумал: не посмеют тронуть поэта, коли сам Август приглашает его к себе. Оказывается, посмели. Да так посмели, что император и рта не успел открыть, а Кумия уже присудили к арене.