Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева

За стеной женского туалета находился такой же мужской. Женщины и мужчины друг друга прекрасно слышали и становились ближе в буквальном смысле слова. Секреты, сообщенные на ухо, подхватывало коварное туалетное эхо и уносило за перегородку. Через несколько минут уже весь Городок знал, у кого и где чешется и как выглядит геморрой. Все знали всё до капли. Тайн не было. А хотелось иметь, особенно женщинам, — пусть небольшую, но все же…

Туалет убирала тетя Ася, женщина лет пятидесяти. Боевая, сухонькая, с круглым, как сковородка, лицом, с желтыми стрижеными волосами и голосом, похожим на звуки расстроенной гитары. Она всегда громко недоумевала, когда приходила мыть туалет. Как такое может быть, что в человеке так много «гомна»? Почему люди так много «се́рут»? Кто будет убирать «гомно», если не она? И что будет, если это «гомно» вообще не убирать? Эти вопросы мучили ее, и разгадать эту загадку она пыталась на протяжении многих лет. В течение дня она заглядывала в туалет по нескольку раз и всегда выходила оттуда погруженная в свои мысли. «Серут и серут!» — почти с восхищением говорила она, возведя глаза к небу.

При встрече с ней возникало ощущение, что тебя видят насквозь и как рентгеном просвечивают твои внутренности. Какую бы высокую планку ты сам себе ни задавал, она со стуком падала. Под взглядом тети Аси ты чувствовал себя наполовину куском дерьма. Если она с кем-то ругалась, то обязательно называла человека «гомнюком» или «гомнючкой», и это было страшно, потому что тетя Ася хорошо знала предмет разговора. Ей можно было верить.

Авторитетов она не признавала. Если при ней соседка говорила о ком-нибудь уважительно, тетя Ася через паузу обязательно резюмировала: «Так я тебе и поверила! Такой же гомнюк, как и твой муж!», то есть одним выстрелом укладывала сразу троих, не размениваясь на мелочи. Правительство она тоже не жаловала: «Гомнюки все! Все до единого! Покажи мне там хоть одного не гомнюка! Приведи мне сюда Брежнева, я ему и в глаза скажу — гомнюк! И лысый был гомнюком! Думали, Сталин не гомнюк! На-ка выкуси! Гомна на лопате! Так вам и надо, гомнюкам! Что насрали, то и пожрали!» Народ к ней прислушивался. Ее уважали.

В пятнадцать лет Надя закончила восемь классов общеобразовательной школы и одновременно — с отличием — музыкальную школу. Что Нанкина жизнь будет связана только с музыкой, было ясно давно. Ближайшее училище — в Симферополе, на него мы и рассчитывали. Но в тот год мы узнали, что набирать и в Симферополе, и в Киеве, и в Харькове будут только украинцев. Выяснилось это буквально перед Нанкиным окончанием школы, и выпускники — неукраинцы — заметались.

На семейном совете было решено, что училищем Надя не ограничится, нужна в дальнейшем и консерватория. Кроме того, мама понимала, что тут еще и младшая дочь с актерскими способностями подрастает. Что делать? Искать квартирный обмен с таким городом, где есть и училище, и консерватория, и театральный институт. На Москву и Ленинград мы не замахивались. Кто поедет из средней полосы России хотя и к морю, но в дом, где нет никаких удобств? Только те, кому необходим здешний климат. Урал и Сибирь казались более реальными.

Решать вопрос с переездом надо было быстро. Мама дала объявление в бюро по обмену квартир, и мы стали ждать. Приезжали претенденты, купались в море и уезжали. Серьезными и мобильными людьми оказались только новосибирцы. Колесо завертелось. Нанка за лето поступила в новосибирское училище, мы быстро собрали документы. Обмен состоялся Мы переехали.

В конце августа, перед самым отъездом в Новосибирск мама вдруг предложила нам вместе пройтись вокруг Городка. Странное предложение. Мы никогда не гуляли с мамой по окрестностям. Она сменила скучное домашнее платье на веселое, любимое нами, и мы вышли за калитку.

Проходя мимо магазина, поздоровались с бабой Ирой и ее любопытными подружками. Прошли, приветливо улыбаясь, мимо заядлых любительниц карт и лото, обдавших нас приятным сладковатым папиросным запахом, и вышли к морю. Лоскут голубого полотна, сразу появившийся перед глазами, лежал спокойно, как приклеенный. Берег был пуст, только две местные бабки в жидких висящих панталонах, зачерпывая пригоршнями воду, поливали свои синие ноги. Мама оглядела пляж, будто искала кого-то. Потом показала на большой камень: здесь наш отец и дядя Валя, мамин брат, пекли на костре мидии.

Мы с Нанкой бросали в море камни, а мама, уперев руки в боки, с нежностью на нас смотрела. Поднявшись на гору, мы сели на высохшую траву и затихли. Обратно возвращались по большой пыльной дороге мимо того места, где похоронили нашу кошку Мурочку, мимо футбольного поля, покосившихся сараев. Погрузились в прохладу балки, где всегда терпко пахло бурьяном, покружили возле старинных церквей. Прошли дом бабы Фроси и были облаяны ее собаками. Сделав круг, снова вышли на высокий берег у рыбсовхоза. Стремительные стрижи пронзительно пищали, укладываясь на ночь в бойницы башни. Мы сели на маленькую кривую скамеечку. «Смотрите и запоминайте, — сказала мама, — возможно, вы не скоро сможете здесь побывать». Огненный апельсин на наших глазах неумолимо втягивало в море, и мы завороженно следили за его гибелью. Внизу, на мостике, сидела большая собака и тоже смотрела на заходящее солнце.

Мне двенадцать лет. Наде — шестнадцать. Маме — пятьдесят. Нанка уже месяц учится в Новосибирском музыкальном училище.

Весь полет я пялилась в иллюминатор так, что шея затекла. Мама все время молчала и не разделяла моей щенячьей радости. Новосибирск-Толмачево приветствовал нас хмуро, дождем. Нанка же нас почему-то не встретила, и мы забеспокоились. Багажа было много, пришлось взять такси. Мы приехали в пустынное место, где стояли одинаковые пятиэтажные серые дома, и мама побледнела, увидев сумму на счетчике.

Дверь нам никто не открыл, мы топтались с множеством баулов на лестничной площадке и не знали, что делать. Идти было некуда. Соседка снизу, старушка Марья Сергеевна, пригласила нас к себе. Я ела вареную картошку с квашеной капустой, мама не ела и была немногословна. Потом прибежала Надя (в аэропорту мы почему-то разминулись), и мы поднялись в нашу новую квартиру. Мама села на единственную табуретку и внимательно посмотрела на нас. Мы молчали. Она сказала: «Дети, раньше в Сибирь ссылали, а я привезла вас сюда добровольно. Похоже, я совершила ошибку». В наступившей тишине раздался неожиданно взрослый Надин голос: «Мы приехали сюда учиться. Это хороший город, и здесь живут хорошие люди. Ты все правильно сделала». И мама заплакала.

В Феодосии маму знал весь город, хотя работала она всего лишь в детском саду музыкальным работником. Но ее детсадовские утренники можно было назвать событиями городской жизни. Пляски, песни, сказки, спетые и сыгранные совсем малявками, доводили родителей до слез умиления и восторга. Они никак не могли понять, что делает с ними моя мама, почему их дети, неуправляемые дома, с такой радостью поют хором, танцуют и машут платочками, читают стихи?

Несколько поколений выросло под мамин аккомпанемент. С мамой нельзя было спокойно гулять по городу. С ней бесконечно здоровались, ее останавливали и благодарили, ей принимались рассказывать, как растут дети, вспоминали, советовались, интересовались.