У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

- Почему? — пожал плечами Степан Егорович. — Запросто такое могло бы быть... — он усмехнулся невесело. — Я вот помру — тоже некому хоронить будет…

- Помрет он... — покосилась на него Люба. — Тебя из пушки не убьешь.

- Правду говорю, Люба... Может, где-нибудь и есть кто-то... седьмая вода на киселе, так его и не сыщешь, чтоб похоронить приехал. Правду сказать, был бы богач какой, то нашлись бы сразу, а, Люб?

- Это точно, — улыбнулась Люба. — Слетелись бы, как вороны! Богатство твое делить!

И они вместе от души рассмеялись. А потом Люба вдруг серьезно сказала:

- А ты женись, Степан. Сколько можно во вдовцах ходить? Ты еще мужик вон какой!

- Какой?

- Здоровый... В самом соку! Одно слово — сокол! — заулыбалась Люба.

- Сокол... — вздохнул Степан Егорович и опустил голову. — С одним крылом.

- Ой, будет тебе, Степан! Любите вы, мужики, чтобы вас пожалели! Много ли толку от такой жалости? Одна радость у него — водки нажраться! Себя бы поберег.

- Люди, Люба, себя для чего-нибудь берегут…

А мне не для чего и не для кого.

- Ох, сирота казанская! Распустил нюни... Гляжу на вас на всех и диву даюсь, как вы там на фронте геройствовали? Не верится даже.

- Ты фронт не трожь, Люба... — нахмурился Степан Егорович. — На фронте человек другой меркой мерился.

- Какой такой другой? Расскажи мне, дуре темной, если не секрет! — вдруг разозлилась Люба. — Думаешь, нам тут в тылу сладко приходилось? По две смены от станка не отходили да спали прямо в цеху. У меня подруга была... Вот такая косища — все девки завидовали! Так она у станка заснула, и барабан ее за эту косу под фрезу утянул, голову как ножом срезало! — В глазах у Любы закипели слезы, губы нервно подергивались, и Степан Егорович, онемев, остановился и смотрел на нее, хотел что-то сказать и не мог — застрял ком в горле, не протолкнуть. Прохрипел чужим голосом:

- Любаша…

И Люба замолчала, посмотрела на него сквозь слезы, вдруг поняла что-то тайное, проглянувшее в глазах Степана Егоровича, и испугалась, потом улыбнулась, хотя слезы медленно стекали по щекам, и сказала с мягким, нежным укором:

- Все вы мужики такие... эгоисты…

- Любаша... — хрипло повторил Степан Егорович.

- Что, Степан? — она утерла кончиками пальцев слезы, продолжая улыбаться. — Спорщики мы с тобой, да? И чего спорим? Кому тяжельше в жизни пришлось? Кто больше горя хлебнул? Во чудные люди, а?

- У кого чего много, тот тем и хвалится. Бедами русского человека Господь не обделил, отвалил полной мерой…

Они медленно пошли дальше по аллее, свернули на другую, потом опять свернули, и все молча смотрели по сторонам, на бесконечную череду памятников, крестов, пирамидок со звездочками на макушках. Кричали в листве птицы, шуршала опавшая листва под ногами.

Встречались люди, больше в траурном, и лица у всех были серьезными, исполненными той значительности, какую испытывает человек, заглянув в глаза вечности…

Может, для того и сохраняет кладбища человек? Чтобы в суетном беге по жизни вдруг остановиться и оглянуться, ощутить хотя бы на мгновение, что не так уж он одинок на этом свете и ждет его возвращение в ту вечность, откуда он явился на свет и куда ушли обратно его предки, его родные люди... У всех — одна дорога, у всех, и свернуть куда-нибудь в сторону никому не дано.

Потом они возвращались домой, ехали в трамвае, тряслись и качались, прижатые друг к другу, и Люба держала Степана за руку, и ее лицо было совсем близко от его лица — он ощущал ее дыхание.

- Походила по кладбищу и будто душой отдохнула. — Она глянула на него большущими ярко-голубыми глазищами, улыбнулась.

«Глаза как блюдца, ослепнуть можно...» — подумал Степан Егорыч и ответил поспешно:

- Какая-никакая, а природа... Природа душу лечит. — Он скривился, подумав, что несет какую-то пошлую чушь, и добавил: — Сразу запить хочется!

- Кто про что, а вшивый все про баню, — усмехнулась Люба.

- А что нужно солдату? Стакан рома, кусок холодной телятины и немного женской ласки, — и Степан Егорович обнял Любу за талию, крепко прижал к себе и почувствовал, что она не сопротивляется, даже наоборот, сама с готовностью прильнула, обдала жарким дыханием, и Степан Егорович ощутил все ее тело, сильное, напряженное.

- Это где ты прочитал? — спросила Люба, касаясь горячей щекой его щеки.

- Что? — спросил он.

- Ну, это... про стакан рома и кусок холодной телятины?

- И немного женской ласки? — усмехнулся Степан Егорович.

- Ага... Не сам ведь придумал, ну, признайся, Степа? Она чисто по-женски заигрывала с ним, он понял это, обнял ее уже крепче, откровеннее:

- Ты что ж думаешь, Любаша, я про женскую ласку только в книжках читал?

- Да кто тебя знает! — она озорно сверкнула глазами. — Сколько в одной квартире живем-поживаем, а ни разу тебя таким не видела…

- Каким «таким»?

- Ну, таким... мужиком соблазнительным... — и Люба тихо рассмеялась.

Сзади на Степана Егоровича все время наваливался высокий парень в клетчатом пиджаке, с косой челкой, будто приклеенной ко лбу. Он противно дышал перегаром, сопел и непременно желал слушать, о чем говорят.

Степана Егоровича раздражал перегар — когда не пил, он не переносил запаха водки, но еще больше раздражало, что парень нахально тянул шею, и Степан Егорович ощущал его морду рядом со своим лицом. И когда Люба рассмеялась, парень тоже гоготнул, сказал:

- Ай-яй-яй, какая женщина! Дурной ты, дядя! Ее в парк культуры везти надо, на травку, а ты в трамвае обжимаешься, верно говорю, красивая! Гы-гы-гы…

Степан Егорович ударил наотмашь прямо по харе, потом резко развернулся и тычком всадил кулак парню под дых. Тот задохнулся, открыв рот, и стал медленно оседать. Упасть ему не давали пассажиры, прижимавшие его со всех сторон.

- Язык вырву, тварь позорная... — страшно просипел Степан Егорович, наклонившись к парню. — Учись прилично вести себя в общественном транспорте, паскуда... или до свадьбы не доживешь…

Пассажиры испуганно расступились, и парень беспрепятственно завалился на пол трамвая.

- Ты что, черт припадочный... — проговорила Люба и, схватив Степана за руку, стала протискиваться вперед к выходу.

- Тут человеку плохо! — обеспокоенно крикнул кто-то.