У каждого своя война - Эдуард Яковлевич Володарский

тоже была слышна, и Егор Петрович, выпивая, ухмылялся и качал головой:

- Ну, бабы, ну, звери! А моя-то, моя-то — ну прямо тигра! А у Любки глазища — ну два прожектора, ей-бо! Не-е, Степан, ежли бабы дерутся, мужику лучше в стороне держаться. Страшней войны... Слышь, Степан, а почему чемпионат по боксу среди баб не сделать, а? Во была бы потеха! Или, к примеру, чемпионат по самбо! — Егор Петрович представил себе картину и захохотал. — Они ж как дерутся, мегеры! Они ж глаза норовят выцарапать!

Степан Егорович плохо слушал болтовню Егора Петровича, рассеянно читал «Вечерку», а в ушах неотвязно звучали насмешливые слова Любы, и перед глазами вставало бесстыдно соблазнительное лицо.

«А может, и правда, Степан, надо было тебе везти меня в парк культуры... на травку, а? Обниматься ты умеешь, черт хромой!»

Степан Егорович зажал уши ладонями, замычал сдавленно.

- Ты чего, Степан? — испугался Егор Петрович. — Нешто заболел?

- Голова трещит…

- А ты выпей, Степан. Анестезия... как рукой снимет…

- Шел бы ты домой, Егор... мне одному побыть надо…

- Лады, Степа, лады, уже ушел, уже ушел... Ты ложись, Степа, поспи... — Егор Петрович забрал со стола недопитую бутылку, сунул в карман надкушенное яблоко и почему-то на цыпочках вышел из комнаты.

На следующий день напряжение среди жителей квартиры еще сохранялось, но еще сутки спустя, встречаясь утром на кухне, все здоровались друг с другом, правда нехотя, сквозь зубы, но все же здоровались.

А к вечеру в квартире царили мир и согласие. Женщины со смехом обсуждали царапины и синяки, полученные во всеобщей потасовке, дружно ругали мужиков, которые струсили и ретировались. Хвалили только Игоря Васильевича, проявившего настоящую храбрость, пострадавшего больше всех…

...Уже в зрелом возрасте человек часто задумывается над, казалось бы, простой мыслью. Почему в памяти его очень часто большие события, имеющие огромное значение для всего народа, всей страны, остаются почти незамеченными, а то и исчезают бесследно. А совсем незначительные случаи, происшествия, для народа и всей страны не имеющие ну никакого значения, оседают в памяти человека навсегда... порой какой-то жест... чья-то улыбка, взгляд, невзначай оброненная фраза... Таких «мелочей» Роберт Семенович помнил множество, и с годами всплывали в памяти все новые осколки прошлого, и говорили эти осколки уму и сердцу значительно больше, чем, скажем, смерть вождя и учителя всех народов «батьки усатого». Борька, когда вернулся из тюрьмы, рассказывал, как он лежал в стылом бараке и пытался уснуть, напялив на себя всю одежонку, какая была, вдруг услышал протяжный истерический крик, разнесшийся по заснеженному лагерю. В бараке все вздрогнули и прислушались. Крик повторился, приближаясь. Видно, человек бежал и кричал. Что он кричал, сначала понять было невозможно. Но потом стали различимы отдельные слова:

- Гута-а-али-и-ин дуба-а-а да-а-а-ал!

Люди стали выскакивать из бараков, кричали, обнимались и даже плакали от радости. Перепуганная охрана открыла огонь со сторожевых вышек, и офицер кричал в «матюгальник»:

- Всем заключенным зайти в бараки! Всем заключенным зайти в бараки! — после чего следовали автоматные очереди поверх голов зэков.

Робка тогда выслушал этот взволнованный рассказ Борьки и со временем не то чтобы забыл, а как-то не вспоминал за ненадобностью. Хотя сам Борька помнил об этом, конечно, по-другому, больше и живее, и вспоминал не раз…

А Робке чаще всего вспоминался теплый весенний вечер, когда они бесцельно шлялись с Богданом по переулкам, не зная, чем себя занять. Во дворе из какого-то открытого окна доносились звуки патефонной пластинки, и несколько пар девчонок и мальчишек танцевали в полумраке. Робка и Богдан посмотрели на эти танцы под луной, пошли дальше. Из маленького скверика донеслись звуки гитары и хрипловатый голос:

Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела,

И в старом парке музыка играла,

И было мне тогда совсем немного лет,

Но дел успел наделать я немало…

Песня оборвалась, и голос Гавроша весело произнес:

- О, казаки-разбойники топают. Валек, позови! Из-под детского грибка вынырнула фигура Вали Черта, наперерез двинулась к ребятам:

- Робка, это ты?

- Ну мы... — неуверенно ответил Робка, остановившись.

- Пошли, Гаврош угощает! — и Валька Черт сделал широкий жест рукой, щелкнул себя по горлу.

- Пошли, что ль? — Робка глянул на Богдана. — Чего-то домой не хочется…

- Пошли... — безразлично пожал плечами Богдан. — Меня домой тоже не тянет.

Лепил я скок за скоком, а наутро для тебя

Швырял хрусты налево и направо,

А ты мне говорила, что меня любила,

Что жизнь блатная хуже, чем отрава!

Ребята подошли, сдержанно поздоровались. Гаврош прихлопнул струны, проговорил:

- Привет, Робертино! О, и Богдан тут! Неразлучные кореша, — пояснил Гаврош мрачноватому дяде в бобриковом пальто с белым шелковым шарфом. Дядя молча курил, зажав в углу рта изжеванный мундштук папиросы. А рядом с дядей сидела она... Девушка в белом плащике с цветной косынкой на шее. Она шевельнулась после слов Гавроша, спросила с улыбкой:

- Как зовут, не расслышала?

- Володя... — сказал Богдан.

- Да не тебя! — Она бесцеремонно махнула рукой на Богдана и уставилась на Робку. — Тебя!

- Роба... Роберт... — исподлобья глянул на нее Робка.

- Роберт... — растягивая слово, произнесла девушка и вдруг засмеялась. — Сколько тебе лет, Роберт?

- На малолеток глаз кладешь, Милка, — весело сказал Гаврош, и было видно, что он ничуть не ревнует. — А ты не тушуйся, Роба! Она у нас та еще шалава, любит цепляться! Выпить хочешь? — Гаврош выудил из-под скамейки, на которой сидел, бутылку и стакан.

Один из парней по кличке Трешник развернул бумажный сверток — там оказались куски хлеба, кружки любительской колбасы.

- Давай, казаки-разбойники! — Гаврош налил в стакан, протянул Робке. Тот неуверенно взял и почему-то опять посмотрел на девушку Милку. Она подмигнула ему, опять рассмеялась:

- Какой смешной парень... — Она глазела на него большими блестящими «гляделками», крутила на палец кончик шелковой косынки.

- Ну, Милка, ну, шалава! Роба, не обращай внимания! Давай пей. — Гаврош глянул на молчаливого дядю, курившего папиросу. — Видал, Денис Петрович, какие орлы в нашем дворе живут? Мы с ним кое-какие делишки проворачивали, правда, Роба? Бойцы ребятки, не подведут…

Робка глянул на стакан, как бы примериваясь. Неподалеку тускло светил фонарь, и зеленая обкусанная луна, словно ломоть сыра, взошла