О чем молчат твои киты - Александр Викторович Тюжин

же ни удовольствия, ни удовлетворения я не получил.

Да и вообще я думал о том, что неправильно извлекать пользу из своей болезни. Зачем я сказал ей про рак? Вот зачем? Хотя я не предполагал, что все обернется подобным образом, скорее, наоборот. С другой стороны, почему бы и нет, люди сами охотно идут на такие поступки, понимая, что мне сейчас не сладко. Ой как несладко. Должна же быть хоть какая-то компенсация. И уж точно грузиться из-за неожиданного бонуса, когда каждая минута на счету, невероятно глупо.

Тем более, что деньги она все равно взяла. Хоть пятисотку, но взяла. Пропрыгав на мне две песни, брюнетка чмокнула меня в щеку, затем встала и сказала:

– Поправляйся, красавчик, – уверенная, что теперь мне просто ничего не останется, как выздороветь, стать долларовым миллионером и радоваться жизни.

Уж она-то меня вернула к ней, к этой самой жизни.

И в этот самый момент я вспомнил, что видел ее в кульке. Она училась на курс или на два младше. Видимо, не доучилась, а может, и не мечтала, как другие, о большой сцене. Меня она точно не вспомнила.

Выйдя из кабинки, я остановился посреди бара. Мой столик был уже занят веселой компанией парней, на шесте крутилась очередная стриптизерша, брюнетка скрылась за шторкой, пошла принимать очередной душ. На часах было около четырех часов утра. Нужно было возвращаться, а то Валера ненароком проснется и сильно удивится, не обнаружив меня в квартире. Вдохнув напоследок аромат кальяна, я вышел на улицу.

Город окутал туман. Светало. Мне вспомнилась песня «Сиреневый туман». И правда, туман был каким-то густым и сиреневым, звезды уже не горели, горели фонари, и было пустынно и тихо. Пустынно и тихо, как у меня в душе. Город спал мирно и беспробудно. Даже дворники еще не проснулись. Я шел по улицам и слушал тишину. Сейчас она не казалась мне пугающей.

Спал и Валера. Его храп встретил меня у самого порога. Насладился тишиной. Я специально погромче тряхнул ключами. Он услышал, заворочался, перевернулся на другой бок. У меня есть минут пять, чтобы отрубиться и поспать пару часиков. Мне хватило минуты. Как только голова коснулась подушки, я словно начал падать в пропасть и тут же увидел себя бегущим по полю среди ржи и ловящим маленьких детей, играющих на краю этой самой пропасти и так и норовящих ухнуть в нее со всего разбегу. Это был сон. Может, стоит перечитать Сэлинджера?

– Ну, ты и мастер поспать, – раздался надо мной голос Валеры. – Я уже в душ сходил, чай два раза попил, с Ингой поговорил.

Я открыл глаза. Валера сидел рядом и натягивал носки.

– Сколько время?

– Полвосьмого. Все раковые больные любят так подрыхнуть?

– Не знаю, я со всеми не общался.

– Шашлык будешь?

– А есть еще или ты уже за свежим сгонял?

– Не, со вчера пару кусочков осталось.

– Не хочу. Как-то не тянет с утра шашлыком заправляться.

– А меня тянет.

И он вытащил тарелки с теплыми кусками мяса из микроволновки, положил их в лаваш, обильно полил кетчупом и, причмокивая от удовольствия, съел.

– Зря отказался.

– Угу.

– Короче, – неожиданно сменил тон товарищ, – у Инги есть хороший онколог, сегодня она узнает насчет него, и пойдешь к нему на прием. Ясно тебе?

– Ясно, – буркнул я.

Вот что он такого хорошего мне может сказать? Да ничего.

– Так, ладно, я поехал, – продолжил Валера, – будь на связи, а не как вчера.

– Угу, – повторил я.

– И давай не расклеивайся. Мы тебя вытащим.

Спасатели Малибу.

И ушел.

А я лежал.

А мне не хотелось вставать.

А мне не хотелось двигаться.

А мне хотелось вернуться в сон и дальше ловить малышей, а то ведь и правда провалятся в пропасть. Или с крыш начнут прыгать. Вернее, уже прыгают.

Опять эти «синие киты».

Но лежал я недолго.

Часа через два позвонил Валера:

– Спишь?

– Нет.

– Все, Инга узнала. Уже можешь ехать. Петров Иван Николаевич. Ленина, 102. Дуй быстрее, он ждет.

Какие шустрые, однако.

– Сто два Ленина? – пошутил я, но ему явно было не до смеха.

– Все, мне некогда. Карту возьми и все анализы.

– Понял. Спасибо.

И я полетел в душ.

Я сушил волосы.

Я гладил рубашку.

Я бежал за автобусом.

Я ехал в трамвае. Чуть не забыл папку с картой и анализами.

Сто два Ленина.

Я долго не решался входить.

А потом вошел к Ивану Николаевичу.

И началось. И завертелось.

Опять он что-то говорил, а я плыл как в тумане.

Неоперабельно.

Таргетная терапия.

Мета или какой-то там трексат или трексад.

Эверолимус.

Эффективное лечение. 5 лет.

До 40 процентов.

И, если не сработает, химиотерапия.

Единственное, что я понял, что нужны деньги, много денег, очень много денег, еще больше.

Иван Николаевич сказал, что видел случаи и посложнее, и удавалось добиться результата, не стопроцентного, конечно, такого в его практике не случалось, но есть у него один пациент, уже 7 лет успешно борется, а начал лечение так же на третьей стадии.

Короче говоря, ничего веселого. Но семь лет куда больше одного года.

Капитан очевидность.

А в целом он даже мне понравился, такой суровый усатый дядька, чем-то похож на Довлатова. Руки у него мощные, как у боксера, и грустный, усталый взгляд.

Вот только про алкоголь он сказал забыть напрочь, как и про жареное и многое другое.

– Кушайте творожок, кашки.

Снова эти кашки.

Вот и стоит бороться за жизнь, если даже поесть толком нельзя?

Но Валера сказал: «Стоит». Как-то упустил я момент, когда абсолютно все решения за меня начал принимать Валера. Я уже готов был идти брать кредит на свое лечение, вот только кто мне его даст?

– Можно и без кредита, – сказал Валера.

– Можно и без лечения, – пошутил я.

– Щас в лоб получишь.

– Давай, бей больного. Это очень толерантно.

– А ты не беси меня.

– Мне в любом случае хуже тебя. Ты, может, до ста лет проживешь, а я…

– А ты до девяноста, если окончательно не выбесишь меня, и я не придушу тебя прямо сейчас.

И дальше в таком же роде.

Потом узнала мать. Пришла, посмотрела укоризненно, покачала головой и разразилась громким пронзительным плачем. Ее лицо перекосилось от страданий, сжалось, стало маленьким-маленьким, размером с кулак, едва не утонуло в морщинах. Она как-то неестественно выла, будто делала это напоказ, и меня даже передернуло от таких стараний. Пришлось обнять ее покрепче и успокаивать, словно это ей поставили такой жуткий диагноз, а не мне.

– Ну, тише-тише, – сказал я.