Зеркало и свет - Хилари Мантел

За стеклом проносятся чайки, словно перепутали вестминстерские башни с береговым обрывом.

Генрих наблюдает за ним. Большие руки бессильно лежат на коленях. Говорит:

– Но когда я думаю об этом, Кромвель… Мы ведь так с вами и не поехали.

– В Кент? Да. Но собирались…

– Собирались, да. Но каждый раз нам что-нибудь мешало.

Он садится напротив короля:

– Давайте считать, что мы съездили, сэр. Не будет вреда, если мы это вообразим. – Зеленое сердце Англии, далекий колокольный звон, тень деревьев средь полуденного зноя. – Давайте скажем, что литейщики приняли нас радушно и показали нам все свои секреты.

– Еще бы, – говорит Генрих. – Бесполезно таить от меня секреты. Я все равно их узнаю.

Он выходит и, держась рукой за стену, шепчет молитву. В «Книге под названием Генрих» нет для него совета.

Король оставил родные края и словно переселился туда, где причина не связана со следствием; не стремится он и открыть душу, как прежде. Вспомнить только падение Болейнов. Тогда король написал пьесу о чудовищном распутстве Анны Болейн. Носил в книжечке на груди и пытался всем показывать.

В январе король сказал, Кромвель, вы не виноваты. Теперь слышишь, как Генрих думает: одного я хотел, одного, и он не уважил мое желание.

Он думает: расторгнуть новый брак трудно, но возможно. Это станет победой Норфолка и его присных, радостью для папистов и концом новой Европы. Часто ли выпадет шанс перекроить карту? Может, раз в два или три поколения; и теперь этот шанс ускользает. Уайетт и время рассорят Франциска с императором, и мы вернемся к старым приевшимся играм, которые я вижу всю свою жизнь.

Потом Генрих захочет жениться, бог весть на ком. Вспоминается песня, – наверное, Уолтер ее пел:

Потом король выберет себе папистку, и мне захочется оказаться где-нибудь очень далеко. Останься я в Италии, у меня был бы дом в холмах, белый дом под красной черепичной крышей. Колоннада у входа, балкончики с навесами от солнца, сад, дорожки среди цветов, фонтаны и виноградник; библиотека, расписанная зверями и птицами, как в капитуле аббатства.

На виллу Фрескобальди девушка каждый день приносила корзинку пряных трав. Стучишь по сосудам с оливковым маслом и по звуку определяешь, сколько его осталось. Когда кухонные мальчишки перестали его задирать, он научил их английским стишкам. Под синим итальянским небом они распевали о мглистых утрах, о ясенях и дубах, об утрате девственности в месяце мае.

Однажды хозяин вызвал его в контору, и он повесил фартук на крюк. После этого он сделался доверенным помощником Фрескобальди. Сдружился с молодыми людьми в семье Портинари. Никто не говорил, это сын кузнеца, гоните его взашей. После банка Фрескобальди он отправился в Венецию. Там работал в конторе, где стоял длинный сундук с резьбой, изображавшей утыканного стрелами святого Себастьяна. Каждый вечер он запирал туда приходно-расходные книги, а ключ прятал в карман и ни разу не глянул на мученика. Как же так вышло, что он видит его сейчас? С одной стороны были лучники, с другой – арбалетчики. Себастьяна пронзили стрелами со всех сторон. Он идет прочь от королевских покоев. Я ее целовал, она меня…

В следующие дни он обнаруживает, что его терпение на исходе, а запасы доброты иссякли. Когда пойманный шпион отказывается говорить, он не едет в Тауэр хитростью и посулами выманивать у того показания; время не ждет. На дыбу его, говорит он, и пусть трое записывают. Завтра с утра жду вас с известием, что задержанный сознался во всем.

Пока Норфолк был во Франции, он вторгся в герцогскую вотчину – закрыл Тетфордский приорат, где лежат пращуры герцога. Триста лет в Тетфорде происходили чудеса – с тех самых пор, как там собрали множество аккуратно подписанных реликвий, в том числе камни с Голгофы, часть гроба Богородицы и кусочки яслей, в которых лежал младенец Иисус. Теперь явилось величайшее чудо: Томас Кромвель, мальчишка из Патни, который считает, что время не облагораживает подделки и не придает благолепия лжи.

Что будет с досточтимыми покойниками? Здесь похоронен Джон Говард, который при Босворте был ранен стрелой в лицо и умер еще до того, как рухнул с коня на землю. Здесь же лежит отец герцога, Томас Говард, который рубил шотландцев при Флоддене и усеял поле их отсеченными руками и ногами. И здесь же недавно похоронили молодого Ричмонда, королевского бастарда и герцогского зятя.

Придется ли семье строить новые гробницы? Это оскорбление имени Говардов, вопит герцог, да к тому же непосильные расходы. Приходит к нему с вопросом:

– Кромвель, вы меня ни во что не ставите? Поберегитесь. Я вам кишки выпущу.

– Воинственная речь, – замечает он, – у нас не было таких разговоров со времен кардинала.

– За моего отца надо молиться! – ревет герцог. – Если не в Тетфорде, значит где-то еще.

Рич говорит:

– Вы же не хотите сказать, что за счет милорда?

Он думает: почему вы не махнете на него рукой, на своего старого папашу? Не предоставите того собственной участи?

– Его называли Флодденский Норфолк, – говорит герцог. – Отец, получивший прозвище в честь битвы. Как вам такое, Кромвель?

Норфолк уходит, чертыхаясь; он чертыхается с самого приезда из Франции. Там ему посоветовали завязать дружбу с любовницей Франциска и через нее войти в доверие к королю, и он до сих пор злится, что вынужден был заискивать перед женщиной.

Ризли говорит:

– Он так гордится своими предками, что не простит вам закрытия приората. И я не думаю, что он рассказал обо всех своих сделках с французами или хотя бы о большей их части.

Ричард Рич говорит:

– Французы вас ненавидят. А Норфолк их в этом поощряет.

Ризли говорит:

– Разве я не дал вам совет, сэр, когда пали Болейны? Уничтожьте Норфолка, сказал я, пока есть такая возможность.

Роберт Барнс приходит в Остин-фрайарз; и вновь это утопленник, которого прибило волнами ко входу в дом. Знай он, что Барнс придет, велел бы не впускать.

Барнс говорит:

– Винчестер считает, что, погубив меня, погубит и вас.

Он кивает; все так и есть.

– Вы можете бежать, – говорит он.

– Нет, – отвечает Барнс, – я слишком устал. Вы всегда советовали быть осторожным. Осмотрительным. Сколько Господу дожидаться, чтобы Англия приняла истинную религию?

– Еще десять лет, – отвечает он. – По Его меркам – недолго.

Барнс смотрит на него во все глаза:

– Вы хотите сказать, до смерти Генриха? А что, если принц так и не взойдет на престол? Что, если будет править Мария?