Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Внезапное явление спасительного Вани Васильчикова в «Одолеем Бармалея!» – это, пожалуй, сказочный ответ на общие чаяния чуда, которое одно, казалось временами, было способно переломить ход войны. Вроде бы уже была достигнута договоренность об открытии второго фронта, который оттянул бы на себя часть фашистских войск, но ждали этого долго и напрасно, и рассчитывать приходилось только на собственные силы – а сил не хватало! В конце июля Сталин подписал приказ «Ни шагу назад!», создающий штрафбаты для нарушителей дисциплины и заградотряды, которые должны были «расстреливать на месте паникеров и трусов». Казалось, судьба страны держится на волоске.

Сказка увидела свет в дни Сталинградской битвы – в самое трудное время большой войны. И тем, наверное, она и была ценна для детей и взрослых, что давала надежду на победу, не скрывая ни трудностей, ни горя, ни ужаса поражения, через которое прошло войско Айболита, – и виден был свет в конце тоннеля, и вставал рассвет после черных, глухих часов военной ночи.

«Сказка имела большой успех: в редакцию пришли благодарственные письма из разных уголков страны, Чуковский получил приглашения прочитать ее в различных аудиториях; напечатать эту „превосходную вещь“ вознамерился журнал „Огонек“, директор Гослитиздата П. И. Чагин попросил отрывок для подготовлявшейся к 25-летию Октябрьской революции антологии советской поэзии», – рассказывает Евгений Ефимов. Чуковский был недоволен публикацией сказки, которая, как он писал, вышла в «сильно искаженном виде по моей вине и оплошности» – он все-таки решил выбросить из текста первую, мирную часть и «наступление». «Исправленный вариант Чуковский передал на рассмотрение в Детгиз; тогда же познакомил с наиболее существенными отрывками из него главу Союза писателей А. А. Фадеева и начальника УПА ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова, которые, по его свидетельству, не нашли в сказке „ничего одиозного“», – сообщает Ефимов. Пока все складывалось хорошо.

Весной 1942 года все Чуковские уже понимали, что долгое отсутствие вестей от Бориса означает самое худшее. «К сожалению, от Бобы нет вестей, – писал К. И. в феврале Николаю Корнеевичу. – Боюсь, что и не будет». Но мириться с этим пониманием не хотелось. «У меня все же есть упрямая уверенность, что мой Боба не погиб», – говорится в письме Чуковского Маршаку в марте.

Читателям куда меньше известно о Борисе Корнеевиче, чем о его старших брате и сестре: он не был литератором, его переписка с отцом – дело семейное, а не литературное, в дневниках и письмах членов семьи он неизменно присутствует, но редко становится центром внимания. Но и тех немногих сведений, которые можно извлечь из писем и дневников, достаточно, чтобы понимать, каким он был. Наделенный той же литературной одаренностью, что и другие дети Чуковских (чего стоит его превосходная былина о «пружинках», записанная в «Чукоккалу» и приведенная в книге «От двух до пяти»!), он не стал писателем: хотя литературу он любил и понимал, верх одержала инженерная жилка, которая проявилась еще в детстве, – в дневниках К. И., к примеру, сохранилась история о том, как Боба и его друг вдохновенно возились с изготовлением буера; он что-то мастерил, возился с железками и деревяшками… В дневниках и письмах членов семьи повсюду рассеяны упоминания о поручениях для Бобы и благодарности за помощь – на него всегда можно было положиться. Бобу любили все. «Бориса Корнеевича я хорошо помню, – говорит Елена Цезаревна Чуковская. – О нем все члены семьи всегда вспоминали как о чудесном человеке – мужественном, прямом, надежном. В его честь был назван один из правнуков К. И. – Борис (Боба) Костюков». «Мой младший – мой любимый и прекрасный брат», – писала о нем Лидия Корнеевна Давиду Самойлову.

Писатель Казакевич воевал там же, в ополчении. Бориса Чуковского убили у него на глазах. Самого его контузило – и может быть, только поэтому он уцелел. После войны он рассказывал Чуковскому, как ополченцев поднимали в атаку, вооружив винтовками и патронами, которые к ним не подходили.

В 1962 году Корней Иванович получил очень сердечное письмо от однополчанина Бориса Корнеевича. Тот не слишком многое помнил: служил вместе с Б. К. недолго, вскоре был переведен в другую часть, – но от всей души хотел рассказать все, что сохранила его память об этом милом, «веселом, а вместе с тем и серьезном молодом симпатичном человеке»: ему с другом, тоже инженером-гидротехником, «было поручено восстановить плотину в одной из деревень, где мы сооружали оборонительные укрепления. Они с этой задачей справились успешно. К нам приходили представители общественности деревни и объявили благодарность Вашему сыну и его товарищу». Собственно, рассказчик почти ничего больше и сообщить не мог, и все-таки это была единственная весть о Борисе за два десятилетия. «Поверьте, все, кто соприкасался с ним, а тем более ел из одного котелка, никогда его не забудут», – говорилось в письме. Корней Иванович вклеил его в дневник.

Официальных известий о гибели Бобы семья долго не получала. Корней Иванович продолжал добиваться ясности. В начале марта написал лично заместителю наркома обороны Ефиму Щаденко. В ответ получил телеграмму, что фронтовое командование запрошено, как только будет ответ – сообщат. Наконец выяснилось, что Борис Корнеевич погиб еще в октябре, возвращаясь из разведки, возле деревни Уваровка под Можайском. «Неужели из нас четверых осталось только двое – я и Лида?» – писал Николай Корнеевич в одном из писем.

Потеряв одного сына на фронте, родители страшно беспокоились о другом. Он оставался в блокадном Ленинграде, о себе сообщал лаконично: «Я здоров, только похудел немного». «Я пробую писать, да времени нет, ничего не получается. И обстановка неподходящая, и мысли не те». «На адрес Марьи Николавны матери Марины Чуковской писать больше не надо – я отправил ее, еле живую, вместе с Ириной второй дочерью к Марине – и теперь туда не хожу». «Имущество мое пропало окончательно – разграбили. Пропала библиотека, пропали твои милые умные письма, которые ты мне писал всю жизнь».

Корней Иванович сообщал сыну, что добивается его перевода в другое место, отпуска, свидания с женой. «Здесь у меня много друзей среди высшего комсостава, они обещали установить с тобой связь». Хлопотал о переводе в Ташкент всего лагеря ленинградских литераторских детей, которым приходилось не слишком сладко под городом Молотовом. Узнав, что у сына застужена нога, написал сразу двум генералам авиации (Н. К. был прикомандирован к летчикам) и главному редактору «Правды» Мехлису; письма получили, когда нога уже прошла, командование пожурило Н. К., что тот не сообщает родным о состоянии своего здоровья, вышло глупо. Писал Маршаку с просьбой похлопотать о Николае.

Письма короткие, всего в них не выскажешь, но видно, что в Ленинграде Николаю Корнеевичу было крайне тяжело. В его весенних письмах из города сквозит отчаянная тоска. «Я хотел бы, чтобы Марина подыскала в Москве или под Москвой для нас какое-нибудь жилье. Здесь я больше не хочу жить. Да и негде». «Ты написал, что хочешь мне помочь. Вероятно, сделать это ты можешь, но не знаешь как. А суть вот в чем. Я работаю на Балтике в газете. Я хотел бы работать в какой-нибудь другой военной фронтовой газете, в другом месте. Здесь мной руководит Пубалт. Мной мог бы руководить и кто-нибудь другой. Решить это может только высшее командование. Подумай и помоги».