Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

Весной Николая Корнеевича перевели служить из города на Ладогу: «Здесь очень хорошо – словно попал на дачу – весна, прелесть, пески – конечно, с дачей кое-какая разница есть, но уж одно то хорошо, что я не в городе».

Наталья Громова («Все в чужое глядят окно») рассказывает: критик Анатолий Тарасенков, служивший вместе с Николаем Чуковским, часто и помногу писал жене Маше Белкиной. Она приходила к Корнею Ивановичу и Марии Борисовне, находившейся «в тяжелом душевном состоянии», с новостями о их сыне: «Николай писал редко, и Чуковские просили сообщать Марию Белкину любые подробности из жизни на Ладоге. Письма с Ленинградского фронта шли очень плохо, а слухи были просто невероятными. Кто-то в отчаянии говорил, что Ленинград давно занят немцами, – просто от всех скрывают истинное положение вещей, широко обсуждались и случаи каннибализма в голодном городе». Состояние Марии Борисовны, потерявшей второго ребенка, и впрямь было тяжелейшим. «Что касается мамы – конечно, ей очень трудно. Ее тоска по Бобе дошла до физической боли, – писал К. И. Николаю. – Она страшно волнуется о тебе. Много хлопот доставляет ей Женя, которого мы отдали теперь в чудесный детский сад (Совнаркома). Ей очень трудно жить в одной комнате с Лидой и Идой, трудно одолевать большие пространства Ташкента, но держится она молодцом».

Тарасенков сообщал жене в письмах:

24 мая 1942 года: «Передай Чуковскому, что я видел сегодня его сына. Будем с ним встречаться частенько. Сегодня были с ним вместе у наших друзей-летчиков в гостях».

27 мая: «Эти несколько раз встретился с Николаем Чуковским. (Это теперь единственное лит. „общество“.) Он бодр, здоров. Передай это его отцу. Николай жалуется – отец его пишет ходатайства в разные учреждения, чтобы сына отправили к нему в Ташкент, и делает страшно неудобно сыну, ибо ведь все равно все бумаги приходят к непосредственному начальству. Этого старому Корнею, конечно, не передавай».

3 августа: «Вчера вечером встретились с Чуковским. Пошли на берег, выкупались, а потом сидели на плотах у берега и несколько часов подряд читали друг другу стихи Ходасевича, Мандельштама, Блока, Ахматовой…»

25 августа: «О Чуковском. Все, что просят родные, завтра же ему передам… Чуковский очень славный, по-настоящему тонкий культурный человек, бесконечно любящий и понимающий поэзию… Психика его абсолютно здорова – это все заботливые родственники мудрят».

Разумеется, заботливые родственники хотели знать, что происходит с психикой сына, который пережил первую блокадную зиму (хотя, конечно, положение военного журналиста, получающего пусть и скудное довольствие в военной части, нельзя сравнить с положением простого ленинградца с мизерным пайком), который видел умирание города, гибель друзей, уничтожение своего дома. «Психика его абсолютно здорова» – просто после всего увиденного он больше не хотел жить в Ленинграде, куда так рвалась душой Лидия Корнеевна. В каждом письме он просит отца забрать к себе в Москву его жену и детей. Дочь закончила школу, ей нужно поступать в институт. «Марина, Тата, Гуля пропадают, им необходимо попасть в Москву, а я беспомощен сейчас, бессилен, и мне не к кому обратиться, кроме как к тебе. Ведь у тебя в Москве квартира и дом – неужели их никак нельзя туда устроить. Ну, сделай это ради меня, пока я не уехал вслед за Бобой».

Сын недоумевал, почему родители остаются еще и на лето в двух комнатках в жарком и полуголодном Ташкенте, когда Москва уже почти сыта, там есть работа и жилье. Отец отвечал в июле: «Я подал заявление, что хочу вернуться в Москву. Бомбежки я нисколько не боюсь… Я бы поехал сейчас, но прихворнул – и ослаб. За последние 2 месяца я потерял 22 кило и хочу сперва поправиться чуть-чуть в каком-нибудь доме отдыха. Путевки есть, но не могу оставить маму, которая превратилась почти в инвалида. У нее было что-то вроде слабого удара». На отчаянное письмо с просьбой о помощи ответил телеграммой: «Рвусь домой момента отсутствия вестей Бобы, тормозила Лида, квартира, дом твоем распоряжении». В тот же день, 18 августа, телеграмму отправила и Мария Борисовна: «Папа стационаре, Лиды брюшной тиф, поправляется, приедем домой первой возможности».

А вот письмо Марии Белкиной Тарасенкову, видимо, отправленное в те же дни: «Позвонила мне сегодня М. Б. Чуковская – была у нее, говорила весь вечер. К. И. очень нездоров… и дочь их больна брюшным тифом, из-за этого поездка в Москву откладывается, хотя мать сходит с ума и мечтает узнать что-либо там о погибшем сыне и узнать про Н. К. и его семью».

Евгений Шварц вспоминал, что привез Корнею Ивановичу во время войны письмо Марины Чуковской: «Она узнала случайно, что Коля находится в месте, где газеты нет, где сидит он без работы под огнем, рискуя жизнью без всякой пользы. Она просила Корнея Ивановича срочно через Союз добиваться Колиного перевода». Шварц передал письмо по назначению и вечером увидел К. И. в столовой Дома писателей. «Я спросил Корнея Ивановича о письме, и лицо его исказилось от ненависти. Прищурив один глаз, он возопил своим тенором, обращаясь к сидящему за нашим столом какому-то старику. Забыл – чуть ли не к Гладкову. „Вот они, герои. Мой Николай напел супруге, что находится на волосок от смерти, – и она пишет: 'Спасите его, помогите ему'. А он там в тылу наслаждается жизнью!“» «Вот как ответил Корней Иванович на письмо о первенце, находящемся в смертельной опасности», – резюмирует Шварц.

Но из дневников и переписки ясно: о первенце Чуковский страшно тревожился и беспрестанно хлопотал, рассылая письма во все инстанции: от руководства Союза писателей до командования авиации и флота. Он продолжал добиваться вызова сына в Москву, куда вскоре сам вылетел из Ташкента на восьмиместном бомбардировщике «Дуглас».

Дмитрий Чуковский, сын Николая Корнеевича, рассказывает: лететь К. И. должен был вместе с летчиком Спириным, который долго откладывал вылет, отговариваясь нелетной погодой – а погода была на редкость ясная. Наконец вылетели. В районе Сталинграда самолет подвергся обстрелу – тогда Чуковский понял, насколько реальной была опасность и почему Спирин не хотел лететь по ясному небу. В Москве летчик дал К. И. чей-то телефон – звонить и узнавать, когда можно вылететь обратно.

Приехав домой, Чуковский обнаружил, что в его квартире живут чужие. Беспорядок, пустые бутылки на кухне, грязь, а посреди всего этого молодая баба – деревенская, бестолковая. И на письменном столе хозяина в холодной квартире – новорожденный младенец в мокрых пеленках, неухоженный и грязный. «Вы погубите его!» – закричал Чуковский и стал учить незваную гостью перепеленывать ребенка.

Выяснилось, что в квартиру вселился сотрудник НКВД с новой женой – старую жену бросил с квартирой, сам занял жилье эвакуированных: очень удобно, Лубянка рядом. Вечером явился хозяин в фуражке с голубым околышком, вел себя нагло: у меня есть предписание, имею право. Думая, куда на него пожаловаться, Чуковский вынул данный ему Спириным листочек с телефоном. Номер этот оказал на непрошеного гостя чудесное действие: «Не погуби, отец родной!» – квартиру освободили стремительно. Правда, Чуковский долго еще наводил в ней порядок.

В Москве он главным образом занимался редакционными делами – отдавал в печать сказку, хлопотал о публикации своей книги, книг сына и дочери. И добивался вызова сына, ради свидания с которым приехал. Телеграмма отца о приезде в Москву нашла Николая в Молотове, куда его отпустили на свидание к жене; говорить о втором отпуске подряд было почти невозможно. В конце сентября К. И. писал дочери: «Коля едет сюда. Я добился этого с неимоверным трудом. Теперь предстоит добиться его оставления в Москве. Удастся ли? Я устал до последнего изнеможения».