Дебри - Владимир Иванович Клипель

не доверяя. Иван и Миша сидели в сторонке, пили чай и только посматривали на него. Копать корни может всякий, тут никаких секретов нет, но требуется осторожность, как при граверной работе, иначе оборвешь мочку или повредишь корень, и тогда дело не поправить — он теряет цену. Китайцы-корневщики имели на этот случай костяные лопаточки, но самым лучшим инструментом, самым чувствительным, остаются пальцы, чуткие пальцы человека.

Хотя ему никто не мешал, Шмаков рассерженно шипел:

— Ну чего расселись? Ищите! Видите, на стрелке большого женьшеня ягодка растет обособленно? Она указывает, что в этом направлении есть еще корень. Хотите, на спор…

Компаньоны посмеивались, потому что все облазили вокруг и не верили в силу таких указателей, отходили на тридцать-сорок метров и возвращались.

Когда процедура выкапывания закончилась, Миша сделал лубянку — конверт из коры молодого кедра, — настлал в нее моху, насыпал земли, уложил корни. Сверху опять присыпал землей, прикрыл мохом, увязал. Корень нигде не должен прикасаться к смолистому лубу, иначе он начнет загнивать.

— А семена? — напомнил Иван.

Шмаков выбрал самые крупные, зрелые ягоды, сделал для каждого зернышка лунку, рассадил их и заровнял землей. «Расти, всходи женьшень, чтобы и детям нашим было чего выкапывать!» — такими словами мысленно напутствовал посадку семян Иван. Это была не просто посадка, а продолжение спора с Федором Михайловичем: «Неправда! Будут у нас и леса, и редкие звери будут, и корень жизни!»

На этот раз они вернулись на табор усталые, но довольные. По их лицам все сразу догадались — с находкой!

— Ну как, вывернули? — встретил их вопросом Павел Тимофеевич. — Не напрасно ходили?

— Подфартило маленько.

— А я до сих пор «женихом» — ни одного…

— У нас только Миша «жених», остальные размочили счет.

— Вот видите. Нич-че, обломаете всю сопку, размочит и он.

У костра хлопотали Володька и Алексей. Помимо супа из концентратов, один готовил грибы, другой жарил гольянов. Когда Володька успевает их наловить, трудно сказать. Он будто железный, не устает. Даже Федор Михайлович и тот удивляется.

Однажды он ему сказал:

— Твое счастье, что ты на двадцать лет позже родился, не то быть бы тебе на Соловках.

— Это почему? — поразился Володька такому предсказанию.

— А потому, что туда самых злобных куркулей ссылали. Ты же самого себя не жалеешь, а других, дай тебе волю, ты и вовсе бы в гроб вогнал работой.

Володька долго дулся на него после этого: вот, мол, стараешься, а тебя же еще и облают…

После ужина Шмаков попросил у Федора Михайловича его аптекарские весы и стал взвешивать корни. Двести шестьдесят пять граммов. Не очень богато, но начало есть. Компаньоны, возглавляемые «старшинками», опять нашли больше. Сказывается здесь то обстоятельство, что они ищут на сухих высветленных склонах; там и раньше находили корень, недаром оставлены «задиры».

Компания, возглавляемая Шмаковым, ходит по северо-западным склонам, где больше влаги, гуще заросли, а женьшень, хотя и тенелюбивое растение, но при недостатке света или теснимый травами, элеутерококком замедляет рост и даже замирает — «впадает в спячку», а сами корни, естественно, и тоньше, и поменьше весом.

Возвращаясь с поисков, Шмаков однажды предложил пройти по следам «старшинок». Не искать — времени для этого не оставалось, — а так. Вот тогда они и убедились, что характер растительности там несколько иной. Иван впервые посмотрел, что из себя представляют «выжиги» и «задиры».

Обижаться не приходилось: явились сюда «хвостом», не станут же корневщики-промысловики уступать им свои угодья. Уже темнело, когда любители ледяной купели полезли в речку, с уханьем, гоготом, с визгливыми выкриками. На этот раз Миша соблазнился и тоже стал раздеваться. А Иван подсел к костру. Напротив, на кедровой сухой чурке, сидел Павел Тимофеевич. Погреться у огонька всегда приятно.

Пламя ровное, спокойное, не стреляло искрами, можно было не опасаться за одежду. Под ласковым теплом расслабляются мышцы, уходит усталость, перестают болеть ноги.

Над костром мелькнула бесшумная тень. Проследив за ней взглядом, Иван увидел, как тень спланировала к дереву и слилась с рубчатой серой корой. Но вот нарост шевельнулся и превратился в белочку-летягу, маленького зверька, ведущего сумеречный образ жизни. У белочки поблескивали большие черные глаза. Взбежав чуть повыше, она бросилась вниз в новый полет и исчезла.

— Безобидная тварь, — промолвил Павел Тимофеевич. — Днем не увидишь, прячется по дуплам. Встречал когда такую?

— Приходилось не раз! — Иван ждал еще вопросов, но Павел Тимофеевич задумчиво глядел в огонь и сосал трубку.

— Павел Тимофеевич, что вы будете делать с корнями — сдадите их или на лекарство себе оставите?

— Не знаю. Если удача будет, может, какие и сдам. А в основном для себя. Я ж говорил, сына надо поддержать. А деньги — что! Сегодня они есть, завтра — пропил… На деньги я не жадный. Без них тяжело, но все же я за ними никогда не трясся. Алексей, тот да, тот на деньгу падкий.

— Он что, родственник вам?

— Какое там! Просто случилось выпить вместе, пристал: возьми на промысел. Знаю, что человек он не очень-то, а отказать сил нет, неловко. К тому же сами видели, только на берег — и он навстречу. Пока ничего — обходительный, старательный.

— Вот и получается: чужому человеку отказать сил нету, а родного сына не взяли.

— Это правда. Меньшему моему без женьшеня совсем трудно. Как на лесобирже примяло бревном, так головные боли одолевать стали. Настойка лишь и облегчает. Я уж и сам подумываю, что погорячился малость. Ну, нич-че, привезу корня, уделю и ему. Все ж таки своя кровь, никуда не денешь. Обидят, так вроде и на глаза не надо, а перекипит — и отошло. Дети… Вот вы спрашиваете, буду ли сдавать корни. Правду сказать, так есть такая думка. Деньги-то нужны. Другим манером как заработаешь? Хоть к коммунизму идем, а начнешь припоминать, и вроде получается, что до войны деньги не имели над людьми такой силы, как сейчас. То ли подорожали они, то ли народ более охочий до них стал. Другой раз глянешь в газету — на какие только подлости не пускаются люди, и все из-за них. Конечно, много значит, что обстановка сейчас не та, чем, скажем, в тридцать втором или тридцать третьем году была. Тогда хоть с полным карманом ходи, а без карточки или «бонов» хлеба не купишь, не пообедаешь. А сейчас в город попал — все, что угодно душеньке. Были бы деньги. Мы-то свое отгарцевали, а молодежи, понятно, соблазн.

Павел Тимофеевич пошевелил дровишки, подкатил головни, и огонек, начавший было хиреть, вновь стал набирать силу. Проскочил мимо костра голый Алексей, скрылся в палатке.

— Конечно, — сказал