Итальянский роман - Андрей Смирнов

Но сегодня мне этого сделать не суждено, поскольку натыкаюсь на отличное убежище. Собственно, это метеорологическая станция Итальянского Альпийского Клуба, организации, которая ныне в основном и поддерживает жизнь на Альта Вие. Здесь есть маленький ботанический сад, сарай с инструментами, баки для сбора дождевой воды, солнечные часы, указатель направлений до соседних гор и прочие интересные штуковины. Внутри закрытой на простую щеколду деревянной пристройки-укрытия обнаруживается даже бинокль для общественного пользования. Электричества вот, правда, нет. Зато свечи в изобилии. Листаю журнал посещений. Судя по нему, люди забредают сюда в среднем раз в неделю. Почти всё на итальянском, отметилась лишь парочка немцев и французов. И почему-то ещё несколько неожиданных чилийцев. Ну а теперь и я.

Давным-давно, когда Бонапарт ещё не успел стать просто Наполеоном, в Далмации, у самого синего Адриатического моря, жил да был один народ. Точнее, народов было как минимум два. Но в те времена политики им об этом ещё не сообщили, а сами они на такие мелочи внимание обращали не сильно. Знали только, что те из них, кто ближе к побережью селится, говорят в основном на исковерканном латинском языке, а в гости к родственникам ездят всё больше на запад. Те же, кто от моря подальше, – говорят на языке южнославянском, а родственники у них чаще встречаются на востоке. В общем, хорошо жили, дружно. Благо, ни Венецианская республика, ни Австро-Венгерская империя, которые этими землями по очереди формально владели, им особо не докучали.

В середине 40-х годов XIX века, однако, прибрежные далматинцы получили от родственников письмо:

«…Намедни заезжал к нам синьор Гарибальди. Привёз новости. Мы теперь, оказывается, итальянцами не только по месту проживания называемся, но и по национальности. Выходит, вы там у себя хоть и не в Италии, но тоже итальянцы».

Австрийским императорам Гарибальди со своими новомодными смутьянскими идеями был как шило в троне. Потому они сразу же сообщили второй части далматинцев: вы, мол, если что, никакие не итальянцы, а вовсе наоборот – хорваты. А некоторые даже словенцы и черногорцы.

Получив столь удивительные известия, национально самоопределившиеся итальянцы и национально самоопределившиеся хорваты прислушались к внутренним ощущениям и установили, что нравятся друг другу на порядок меньше, чем ещё минуту назад.

– Оккупанты! – сказали хорваты.

– От оккупантов и слышим! – сказали итальянцы. Но поскольку среди далматинцев их было всего двадцать процентов, хорватские доводы оказались убедительнее. Делать нечего: итальянцы собрали чемоданы, пошли на вокзал и уехали в свежепровозглашённое Итальянское королевство. За последующие полвека число их в Далмации сократилось в десять раз.

Сходным образом ситуация развивалась и на иных спорных пограничных территориях. В Триесте, Больцано, Истрии австрийцы поощряли процессы германизации и славянизации. В Италии же в ответ на это возникло националистическое движение за возвращение terre irredente – «неискуплённых» исконно итальянских – по версии итальянцев – земель. Идея эта увлекла всех настолько, что когда страны Антанты посулили в случае победы отдать Италии вожделенную часть австрийских владений, итальянцы заразились обычно несвойственным им милитаризмом, вступили в Первую мировую войну и всё, что хотели, себе отвоевали. Включая Далмацию. Превратившись в уже настоящих оккупантов по отношению к тамошним славянам. Те в свою очередь быстренько объединились в Королевство сербов, хорватов и словенцев, заявили, что никаких земель отдавать не собираются и частично вытолкали итальянцев взашей. Мировое сообщество предпочло забыть о данных ранее обещаниях, высказавшись в том смысле, что сами теперь там в своих пограничных спорах разбирайтесь.

– И за что же мы три года воевали? – расстроились итальянцы.

– Искалеченная победа! – поэтически охарактеризовал сложившуюся ситуацию Габриэле Д’Аннунцио.

Собственно, поэтом он и был. Восхождение своё к вершинам литературного Олимпа Д’Аннунцио начал с того, что умер. В 1879 году добрая половина синьор и синьорин Италии рыдала над чрезвычайно талантливым дебютно-посмертным сборником безвременно попавшего под лошадь шестнадцатилетнего юноши бледного со взором горящим.

– Слухи о моей смерти, – сказал Габриэле, дождавшись кратковременного затишья в ливне слёз, – сильно преувеличены. Я сам их в рекламных целях и распустил.

Синьоры и синьорины обрадовались чудесному воскрешению настолько, что Д’Аннунцио сразу же занял вакантное место текущего солнца итальянской поэзии. И всю оставшуюся жизнь пользовался таким неослабевающим женским вниманием, что в начале нового века вынужден был ретироваться за границу, поскольку бесконечные романы влекли за собой бесконечные долги.

Вступление Италии в войну – которая, как известно, списывает всё – убеждённый ирредентист Д’Аннунцио принял с восторгом. Не медля ни секунды, пятидесятидвухлетний поэт добровольцем записался в армию. И обнаружил в себе талант воздушного аса, ничуть не уступавший литературному дарованию. Он носился над линией фронта, воодушевляя итальянские войска пламенными речами и обрушивая на головы австрийцев град бомб, торпед и пропагандистских листовок со стихами собственного сочинения. Даже когда пулемётом ему выбило глаз, Д’Аннунцио не умерил пыла. Хотя пулемёт – не говоря уж об австрийцах – был не виноват, об него поэт сам неудачно стукнулся головой при жёсткой посадке, Д’Аннунцио разозлился настолько, что полетел бомбить Вену. Учитывая, что располагалась она в пятистах километрах за линией фронта, а уровень развития авиации в 1918 году оставлял желать лучшего, воздушный рейд тот стал событием беспримерным и в полном смысле слова героическим. Хотя ни малейшего ущерба противнику – за исключением морального – и не нанёс. В первую очередь потому, что в жителей австрийской столицы Д’Аннунцио кидался не бомбами, а листовками с призывом «Сдавайтесь и давайте жить дружно!»

Короче говоря, Габриэле Д’Аннунцио не относился к людям, которых можно искалечить без последствий. И не важно, шла ли речь о нём самом или же об одержанной его страной победе.

Сентябрьским днём 1919 года в городке Фиуме, что на севере Далмации, начался переполох.

– Вставайте!.. Вставайте!.. Нас завоёвывать идут!..

– А кто?.. Кто идёт?.. – неслось со всех сторон. Праздным вопрос не был. С одной стороны, изначально, ещё до войны, конкретно Фиуме отдавать итальянцам никто не обещал. Более того, по всем планам и договорам он должен был отойти хорватам. С другой же, население города, в отличие от остальной территории Далмации, было в основном италоязычным и по собственной инициативе порывалось войти в состав исторической родины.

– Да пока непонятно кто. Говорят, это вообще какие-то дезертиры. А ещё говорят, они на марше хором стихи декламируют.

– А, ну тогда это итальянцы, понятное дело, – сразу же догадались фиуменчане.

Убедившись, что римское правительство было не способно – да и не сильно стремилось – правильным, с поэтической точки зрения, образом разрешить фиумеанский вопрос, Д’Аннунцио принялся тайно – через воззвания в газетах – подговаривать итальянских солдат дезертировать и отправиться с ним в Далмацию. Финансировалась экспедиция за счёт народных пожертвований. Ответственным за сбор денег назначили ещё одного видного ирредентиста, Бенито Муссолини. Вышло не очень хорошо: значительную часть собранной суммы Муссолини прикарманил и пустил на создание собственного воинства чернорубашечников. Дабы финансовые разборки не бросали тень на правое дело ирредентизма, Д’Аннунцио пришлось сделать вид, что так и было задумано.