Фуэте на Бурсацком спуске - Ирина Потанина

— Вы, Николай, знаете что? — Морской, конечно, все еще сердился, но, кажется, уже слегка оттаял. — Меньше болтайте со всякими незнакомцами. Я соседа нашего, Валентина Геннадиевича… — он нарочно передразнил Колину ангельско-смиренную интонацию, но сразу перешел на нормальный тон: — Я его тоже очень уважаю, но философские споры с ним вести не люблю: слишком уж провокационные темы его занимают. Просто не ночуйте больше у чужих жен, Николай, и не будет у вас таких противоречивых собеседников.

— Товарищ Морской! — вспыхнул Коля. — Вот опять вы! Каких «чужих жен»? Да мы с Ириной Александровной даже на «ты» не перешли! Все еще «извольте-пожалуйте», «простите-посмотрите»…

Морской почему-то рассмеялся, но тут в дверном проеме возникла вышеупомянутая Ирина Александровна. На губах ее красовалась ехидная улыбка, в руках была толстая книга в твердой обложке.

— Светлана, посмотрите. Эта книга? — спросила барышня елейным голоском.

— Да, эта, — хмуро кивнул Морской. И добавил с явной издевкой: — Вы, Ирина, молодец!

— Я «крайняя жена», мне положено, — улыбка ее стала еще шире и победоноснее.

Тут в коридоре появился еще один человек, и Света окончательно запуталась.

— Это я нашла книгу. Вы тут послепли все, кажись. Стоит на видном месте, а вы слона-то и не приметили! Хорошо, Ирочка спросила, — та самая председателька жилищной комиссии с той самой фантастической прической-коконом чинно выплыла из комнаты Морского.

— Спасибо, Ма! — обратилась к ней третья жена Морского. — Что б мы без тебя делали!

— Ма?! — Тут почему-то заморгал Николай, с недоумением переводя взгляд с Ирины на председательку и обратно. Похоже, сегодня был день переходящей обиды.

— Ох, Николя! Вы не спешите обижаться! — точь-в-точь, как Морской пять минут назад перед Светой, спешно начала оправдываться Ирина. — Все, что я говорила про родителей, правда. «Ма» — это сокращение от Мария. Знакомьтесь, это Мария Александровна, моя… э…

— Кухарка, — басом хохотнула председателька и подмигнула Николаю, с достоинством качнув коконом на голове. — Что вы смеетесь, так и есть. Бывшая кухарка, окончила курсы, нынче управляю государством по жилищным вопросам. Все, как великий Ленин завещал.

— Ма — моя приемная мать, — с нажимом закончила Ирина. — Когда родители сбежали, она единственная от меня не отвернулась. С тех пор я с ней. Вернее, с ней я с детства, Мария действительно работала у нас в семье на кухне. Ну а с моих двенадцати лет, кроме нее, у меня никого из близких нет, так что…

— Ах, вот как! — с явным возмущением перебил Морской. — Никого из близких, кроме Ма?

— Я же — «крайняя жена»… — зыркнула глазищами Ирина.

Назревал конфликт. Светлане все это ужасно надоело. Она прижала книгу к груди и уже направилась было к двери, но решила проверить состояние и раскрыла обложку. О ужас!

— Как? Что? Что это такое, товарищ Морской? — залепетала она.

— Автограф автора, — не заглядывая в книгу, упавшим голосом ответил разоблаченный задержант. И, глянув в упор на жену, добавил: — Все видели, я не хотел скандала.

— Автограф… — Растерянная Света даже не знала, что предпринять. Уборкой улиц тут, похоже, уже было не обойтись… — Да как же вам не стыдно? Книги с автографом проходят под другим артикулом. Строго говоря, это уже совсем не та книга, которую мне нужно забрать у вас. И потом… Михайло Емельянович не мог написать что-то более нормальное?

— Вы знаете Шпола по имени-отчеству? Обязательно передам, ему будет приятно. — Морской, похоже, правда впечатлился и снизошел до долгих объяснений. — Понимаете, мы с товарищем Яловым поспорили. Его упаднические настроения так надоели мне, что надо было действовать. Вот, говорит, нас притесняют, нам перекрывают кислород, нас исключают, атакуют. Кто? Литературные оппоненты. У них там, в писательских кругах, броуновское движение: одни к одной группировке примыкают, другие — к другой. — Завидев явный интерес в глазах слушательницы, Морской оживился. — Полнейший серпентарий! «Новая генерация» закрывает «Ваплите», но на то она и Вольная Академия Пролетарской Литературы, чтобы не сдаваться, а готовить академически красивый ответ, в виде еще не открывшегося Политфронта. Жизнь бьет ключом, хоть и по головам, зато красиво и весьма эффектно. А Яловой не видит красоты, а видит только тайные угрозы. Я говорю: ну где же притеснения? В этом году ты въедешь в прекрасную личную многокомнатную квартиру, тебе уже практически достроили дом. Ты регулярно высказываешься на страницах центральных украинских журналов, получаешь за это неплохие деньги. В прошлом году в уважаемом издательстве у тебя вышла книга. А он бубнит, мол, на каждую печатную строку приходит резкая критика, а на квартиру, мол, угля для печи не натаскаешься, а книга — выйти-то вышла, но что-то нигде ее не видать. Тогда я сказал, что завтра же пойду в центральную библиотеку и посмотрю, видать иль не видать. Вот так я взял роман, принес порадовать автора, и Яловой, не разобравшись, так как был нетрезв, черканул этот негодный автограф…

Присутствующим стало интересно, и все, вырывая книгу из рук друг друга, прочли размашистое «ПРОЧЬ ОТ МОСКВЫ!» Воцарилась зловещая пауза.

— Это просто старый лозунг писателя Хвылевого, вы же знаете, — осторожно начал Морской. — Тот много лет посвятил восхвалению Украины как самостоятельного строителя светлого будущего. Он верил в правильный украинский коммунизм и считал помощь Москвы медвежьей услугой. Теперь он признал ошибку, прилюдно покаялся и дал извинительную публикацию, но ученики — а мой несчастный Яловой давно был ослеплен всем этим хвыливизмом — по старой памяти, особенно «подшофе», вспоминают этот знаковый девиз и лепят свое «Прочь от Москвы!» куда попало. Я, помнится, был возмущен, хотел, как протрезвеет, взять Михаила за шиворот и заставить поменять мне книгу на чистую, но назавтра все сложилось иначе, — вздохнул Морской. — Я явился прямо к Хвылевому на квартиру. Там в тот день собралось множество начинающих литераторов, и Яловой с неповторимым Майком Йогансеном проводили что-то вроде литературных классов. Было практически невозможно отвлечь их от заданий в стиле «Составьте план детективного романа о жизни и смерти спичечного коробка» и «Напишите очерк «Путешествие вокруг моей комнаты», не забыв осветить и географию, и историю, и социальную роль каждой вещи». Двери были открыты, дым стоял коромыслом, народ сновал туда-сюда по дому, всюду оставляя явственные чернильные следы и шлейф правильной творческой атмосферы.

— Какой кошмар! — перебила Ирина.

— Открою вам секрет: шум, дым, дверь настежь — не «атмосфера», а нарушение общественного порядка! — Морской неопределенно отмахнулся и продолжил: — Вдобавок выяснилось, что Яловой ничего не помнит про свою вчерашнюю выходку с автографом. И у меня рука не поднялась, язык не повернулся… — Он, извиняясь, пожал плечами. — Я сделал вид, что ничего не было. Ведь в принципе не факт, что у Михаила еще остались авторские экземпляры и была чистая книга… — Не находя понимания у жены, Морской принялся убеждать Свету. — Понимаете, Михаил и так боится буквально всех и вся… «Придут-заберут-арестуют-притесняют» — это его паранойя, с которой давно пора к доктору. Я не хотел ее усугублять виной за испорченную политически неблагонадежным автографом книгу. Я собирался молча уходить, но, увы, наткнулся на знакомую. — Тут он снова обратился к жене, которой эта история явно должна была что-то объяснить. — Оказалось, в соседней комнате с Хвылевым живет гражданка Софиева. Да-да, та самая, которая писатель и, кроме этого, злой цербер из Главлита. Когда-то она умудрилась требовать переименования повести Коцюбинского «Fata Morgana», считая, что нормальному рабочему человеку такое название неясно и неприятно, — эффект показался недостаточным и Морской продолжил: — Еще с легкой руки гражданки Софиевой была запрещена полезная брошюра о внематочной беременности. Все потому, что внематочная беременность, по мнению цензора, «фантазия и бред, поддерживающий религиозные выдумки о непорочном зачатии». И вот, эта цензорша увидела меня выходящим из комнаты Хвылевого. И невзлюбила…