Фуэте на Бурсацком спуске - Ирина Потанина

Николай рванул на улицу.

— Что? Ты куда? Ты что?! — Света, то ли с целью остановить, то ли чтобы тоже поучаствовать в приключении, не отставала. И даже на перила уходящего в цокольный этаж черного хода тоже забралась, и по ветке дерева наверх проползла, вцепившись в удачно торчащий из ствола обледенелый сук, и по решетчатому обрамлению козырька легко пролезла.

На крыше подъезда черного хода Света оказалась почти одновременно с Николаем. Из открытой форточки отчетливо доносились звуки ожесточенной звериной борьбы.

«Ой, батюшки! Они и вправду сейчас до смертоубийства дойдут!» — Света обеими ладонями закрыла рот, чтобы не закричать.

Николай, одной ногой увязнув в сугробе, приблизился к окну и, склонившись, заглянул внутрь. Всмотрелся, покраснел и отпрянул совершенно ошарашенный.

— Да что же там? — прошептала Света. — Убийство, да? — и тоже кинулась к окну.

Через миг сконфуженные Света с Николаем замерли на подъездном козырьке, стараясь не привлекать внимания и не вслушиваться в происходящее на кухне. Подсмотренная интимная сцена вернула обоим здравый смысл и понимание глупости собственного поведения. И тут Света вспомнила, что боится высоты.

— Уходим! — одними губами скомандовал Николай и очень удивился, когда Света отрицательно замотала головой. Минуты две Света с Колей обменивались красноречивыми пантомимами. Все напрасно. Света категорически отказывалась не то что спускаться по ветке дерева, а вообще приближаться к краю козырька. Николай сначала уговаривал, потом попробовал ее перетащить, но Света, вцепившись в ржавый откос злополучного окна обеими руками, боролась не на жизнь, а на смерть.

— Не пойду, пусти, боюсь высоты! — шептала она в ухо пытающемуся оторвать ее от стены Николаю и даже пару раз пнула его коленом, чего, парень, кажется, даже не почувствовал. В конце концов Николай и не отрывающая руку от откоса Света уселись прямо в снег, облокотившись спинами о стену дома. К внутренней стороне этой стены, тоже выбившись из сил, привалились в тот же самый миг Ирина и Морской.

— Удивительно, Владимир, — промурлыкала Ирина совсем рядом. — Мы с вами или очень сильно ссоримся, или… очень сильно миримся. И никаких полутонов.

— Да… Покажи мне кто раньше такие бурные отношения, я сказал бы, что так в жизни не бывает. Слепое подражание итальянским драмам, да и только.

— Или комедиям, — мурлыкнула Ирина. — Ну и утро! То девочку напугали-разобидели, то Николая вашего, то друг друга… Кстати, о гостях! Вам не показалось, что, пока мы тут… ммм… завтракали, кто-то усиленно звонил и стучал во входную дверь? Ко мне так хамски не звонят. Быть может, это вас?

— Ах, значит, хамски? — Морской снова попытался обидеться, но его возмущение потонуло в звуке поцелуя. — Кому надо, зайдет еще, — промямлил он спустя время. — Имею же я право… хм… поболеть. «Мама, ваш сын прекрасно болен!» — непременно процитировал бы Маяковского мой Николай. Он падок на цитаты. Вы, кстати, зря опять затеяли все это. Про «Ма», про прошлое и про свое дворянство.

— Я что же, человек второго сорта? — с вызовом спросила Ирина.

— Помнится, в прошлый раз ваши воспоминания закончились претензиями коллег. И до сих пор, что ни случись в театре, первым делом обвиняют вас. Вы зря всех провоцируете…

— Я не провоцирую. Просто общаюсь! Я хочу не бояться быть самой собой в своей собственной стране. И вам того желаю.

— Не боитесь за себя, хотя бы других пощадите, — Морской не сдавался. — Николай теперь, небось, будет мучиться дилеммой, докладывать про вас дяде или нет… Ему и так, поверьте, нелегко. А тут вы его еще заманили в свои сомнительные разговоры…

— Что вы заладили? «Заманила»… Сдается мне, в вас говорит банальная ревность.

— Ревность? А что это? Никогда не встречал, — с усмешкой произнес Морской.

— Пра-а-авда? А кто заставил Колю прятаться в шкафу, чтобы проследить, с кем я буду говорить перед премьерой?

Услышав это, Света по уличную сторону стены, демонстративно вытаращив глаза, резко повернулась к Николаю. Тот скривился, мол, да, было дело, но вспоминать о том совсем не хочется. И тут Морской сказал такое, отчего у Коли тоже глаза полезли из орбит:

— Дело не в ревности. Мне просто нужен был свидетель, которому поверили бы в органах. Он должен был видеть, что ровно в пять часов вы сидите в своей гримерке и ничего противозаконного не совершаете. Я обманул Николая, сказав, что подозреваю вас в романе. На самом деле, по моей задумке, как племянник НКВДиста, он должен был обеспечить вам алиби. Что, собственно, и сделал. Если что, он сможет подтвердить, что в пять часов вас видел и точно знает, что ничего плохого вы не делали. Я знаю, что, если что-нибудь случается в театре, то первым делом подозревают людей вашего происхождения… Поэтому я позаботился о вашей страховке.

— Как-как? — Ирина явно тоже была немало удивлена. — Объясните по-человечески. Зачем мне нужно было алиби?

— Уф… Сказавши «а», гони весь алфавит… Я случайно подслушал разговор, — вздохнул Морской. — И до сих пор не знаю, надо ли о нем рассказывать инспектору. Вернее, знаю, что надо, но тогда придется рассказать про шпионящего за вами Николая, а это низко и… смешно. И парня за такое по головке не погладят…

— Я все равно не понимаю. Откуда вы знали, что в пять часов за мной надо следить? — Голос Ирины озвучивал мысленные вопросы Николая и Светы. — Какой разговор вы подслушали?

— Не знаю. Но какой-то нехороший. Точнее — это была часть разговора. Конкретней — монолог. Хриплый приглушенный телефонный монолог с таким примерно текстом: «Я все обдумал и устал бояться. Завтра в пять все решится. Иду на крайние меры. Опасаюсь милиции… Очень опасаюсь… Нужно прикрытие…» И все… Я был в дурацком положении: кто говорит — не знаю, о чем — не понимаю, но подсознательно предвижу неприятности. Кому скажи, тотчас поднимут на смех. Поэтому я решил соорудить вам алиби из Коли. Я знал, что показательный урок в танцклассе у вас назначен на 17–30. Значит, минут сорок до этого вы будете, как ненормальная, сидеть у зеркала в артистической и «вживаться в образ»…

— Друг мой, я так сижу только перед спектаклями. Чего бояться танцкласса? Но вам повезло, я действительно была в это время в артистической. Только не как ненормальная, а как Анна Павлова. Она всегда перед выступлением примерно час настраивается на выход. Мне рассказала Нино́, а ей Мордкин. Вы знали, что они дружили? Что Павлова и Мордкин — это знали, но и Нино́ с ним тоже была накоротке. Он называл ее «мадам святые ручки». В гражданскую войну она спасалась у него в Тифлисском театре. Хорошая швея с опытом театральной работы всегда нужна. Там она, кстати, и превратилась из Нины в Нино́. Но вернулась, едва услышала, что в Харькове налаживается жизнь… Она любила Харьков, — Ирина всхлипнула. — Любила так же, как мы ее… И вот…

— Да… — согласился Морской. — Если бы я не промолчал про этот разговор, возможно, все сложилось бы иначе. Мне в голову не приходило, что дело может быть в убийстве… Я думал, это обычные вредители. Воруют порции из буфета, билеты перепродают, бюджет крадут, да что угодно… А теперь, выходит, я виноват в смерти Нино́. Знал, но не предупредил.