Брежнев. Генсек «золотого века» - Юрий Михайлович Чурбанов

секретарь компартии Грузии П. Родионов. Тут следует представить не столько этого второстепенного партийного деятеля, сколько его своеобразную должность.

При Ленине и Сталине партийных руководителей на местах ставили, как правило, из Москвы, причем совершенно не считались с национальной принадлежностью данного деятеля. Главное, не без основания полагали оба великих политика, идейные и деловые качества работника. Берия, выскочивший случайно наверх в первые месяцы правления нерешительного Маленкова, провел постановление ЦК, что в каждой национальной республике первым секретарем должен быть деятель коренной национальности. Это привело к большим кадровым переменам в ту пору, например, освободили на Украине очень сильного, просталински настроенного Л. Мельникова (ибо не «украинец»). Берию вскоре убрали, но нелепое правило осталось как при Хрущеве, так и при Брежневе. Но уже при Хрущеве все вторые секретари в «национальных республиках» стали непременно русскими. Они как бы надзирали над местными кадрами и были очень влиятельны.

Свидетельство Родионова, не входившего тогда ни в члены, ни даже в кандидаты ЦК, четко подтверждает, что недовольство Хрущевым было весьма широко. Характерно в данном случае и то, что мнение это было высказано уже после хрущевской отставки.

«Будучи вторым секретарем ЦК Компартии Грузии, в одну из своих командировок в Москву (примерно год спустя после Пленума ЦК) я позвонил Игнатову, чтобы, как говорится, засвидетельствовать свое почтение. В ответ услышал: „Ты, голубчик, что-то стал зазнаваться. Бываешь в Москве, а ко мне не заходишь и даже не звонишь“. Я отшутился: „Не хочу отрывать драгоценное время у президента Российской Федерации“. Условились о встрече. И вот я на Делегатской, где в то время размещались Президиум Верховного Совета и Правительство РСФСР. Беседа шла в комнате отдыха за чашкой чая. После обмена несколькими ничего не значащими фразами Игнатов совершенно неожиданно для меня принялся буквально поносить Брежнева. „Дураки мы, — говорил он в нервной запальчивости, — привели эту хитренькую Лису Патрикеевну к власти. Ты посмотри, как он расставляет кадры! Делает ставку на серых, но удобных, а тех, кто поумнее и посильнее, держит на расстоянии. Вот и жди от него чего-либо путного“.

Говоря о людях „посильнее“ и „поумнее“, мой гостеприимный хозяин наверняка имел в виду самого себя. В нем буквально клокотала обида: столько сделал для подготовки „дворцового переворота“, а в результате черная неблагодарность! По ходу тирады он вдруг промолвил: „Никита (именно „Никита“, а не „Хрущ“!) сам виноват. Он же получил сигнал о затеваемых против него кознях! Незадолго до своего отъезда в Пицунду, на одном из заседаний, когда остались лишь члены Президиума ЦК, он знаешь, что сказал? „Что-то вы, друзья, против меня затеваете. Смотрите, в случае чего разбросаю, как щенят““. По словам Игнатова, многих из присутствующих это повергло в полушоковое состояние. Придя в себя, „друзья“ чуть ли не хором стали клясться, что ни у кого из них и в помыслах ничего подобного не было и быть не могло. Тем не менее Хрущев, обращаясь к Микояну, проговорил: „Давай-ка, Анастас Иванович, займись этим делом, постарайся выяснить, что это за мышиная возня“.

„Микоян, — продолжал Игнатов, — не проявил особой прыти в раскручивании этой истории… Конечно же, Хрущева сильно подвела его самоуверенность. Мужик он, безусловно, дюже башковитый, а тут промашку дал. Иначе Брежнев и его компания потерпели бы крах“».

* * *

Сегодня достоверный исторический сюжет об отстранении от власти Хрущева оброс газетными и телекиношными выдумками. Да, действительно, некоторая интрига тут была. Она довольно достоверно и подробно изложена в рассказе сына Хрущева — Сергея Никитича. О нем следует сказать несколько слов. При отце еще молодым человеком работал он в самой модной космической отрасли. Потом помогал отцу составлять лживые мемуары (Никита болтал, а его присные вели весьма свободные записи). Потом Сергей Никитич уехал в США, хвастался как высшим достижением в жизни, что обрел американское гражданство. Однако его рассказ о 1964 годе приведем.

«Пока отец находился на полигоне, на квартиру позвонил по „вертушке“ Галюков, бывший начальник охраны Николая Григорьевича Игнатова, и сообщил, что его шеф разъезжает по стране, вербует противников отца. Его освобождение от должности — вопрос ближайшего будущего. Галюков намеревался все рассказать отцу, но, так как того не оказалось дома, ему пришлось удовлетвориться разговором со мной. Еще неизвестно, попади Галюков на отца, каким оказался бы результат, стал бы он разговаривать с совершенно неизвестным человеком на такую скользкую тему? У меня самого в первый момент возникли серьезные сомнения. Но осторожность взяла верх, я встретился с Галюковым.

За время вечерней прогулки по подмосковному лесу, вдали от посторонних глаз и ушей, он мне рассказал такое, что в моей голове просто мир перевернулся. Брежнев, Подгорный, Полянский, Шелепин, Семичастный уже почти год тайно подготавливали отстранение отца от власти. В отличие от самонадеянных Маленкова, Молотова и Кагановича, рассчитывавших в 1957 году лишь на поддержку членов Президиума ЦК, на сей раз все обставили обстоятельно. Под тем или иным предлогом переговорили с большинством членов ЦК, добились их согласия. Одни поддержали сразу: перестройки, перестановки им давно надоели. Других понадобилось уговаривать, убеждать, а кое-кого подталкивать ссылками на сложившееся большинство.

По словам Галюкова, акция намечена на октябрь, до открытия очередного Пленума ЦК, где отец намеревался в числе других вопросов обсудить наметки к проекту новой Конституции. В нее по настоянию отца внесли немало „крамольных“ пунктов. К тому же он не скрывал своих намерений на Пленуме расширить, омолодить Президиум ЦК. Времени оставалось в обрез. Наступила последняя декада сентября…

Когда я рассказал отцу о полученной от Галюкова разоблачительной информации, он и поверил, и не поверил. Не мне, не Галюкову, а что такое вообще может статься.

„Брежнев, Шелепин, Подгорный — такие разные люди… — Отец на мгновение задумался и закончил: — Невероятно!“

Мне самому очень хотелось, чтобы предупреждение оказалось пустышкой. Брежнева я знал 20 лет, с детства, чуть меньше — Подгорного и Шелепина. Теперь былые друзья превращались во врагов…

Отец попросил меня сохранить все в тайне. Предупреждение казалось излишним. Кому я мог рассказать о таком? Но сам он повел себя странно, нелогично и необъяснимо. Как бы стремясь избавиться от наваждения, он на следующий день после нашего разговора поведал обо всем Подгорному и Микояну.

Ладно Микоян, о нем Галюков не упоминал, но Подгорный… Его имя не однажды фигурировало в рассказах о деятельности Игнатова, который советовался с Подгорным, впрямую получал от него указания.

По словам отца, Микоян промолчал, а Подгорный энергично опроверг подозрения, просто высмеял