Слепое пятно - hey jenn

стола — наверное, её главный талант. Окидывает бумагу взглядом, полным неприязни и сомнения. Вопросительно выгибает одну бровь и складывает губы в неприятной ухмылке. Убирает белый лист от лица и теперь внимательно смотрит на меня. Потом на него.

— Как Вы вообще поженились? — бросает едкий смешок, который даже не думала пытаться скрыть.

Микеланджело поджимает губы. Ему некомфортно, но разве он что-нибудь скажет? Встречаюсь с ней взглядом и любезно улыбаюсь, протягивая ладони к заявлению — моей подписи там ещё нет.

«Неужели единственным развлечением государственного работника является кольнуть кого-то побольнее в половину восьмого утра? Задать нетактичный вопрос людям, пришедшим разводиться?»

— Да держи уже, — снисходительно обращается ко мне, не изображая и капли уважения. Кладёт бумагу на стол, игнорируя протянутые руки.

Быстро ставлю подпись и двигаю лист обратно. Противный взгляд — смотрит на меня, как на мусор. Отвращение, неприязнь, брезгливость.

После — ряд скучных необходимых вопросов, на которые мы поочередно спокойно отвечали. Очередные бумаги, новые подписи, отсутствие претензий и дележки имущества, заявление с моей стороны на Эмму — просьба оставить её с папой.

— Кто инициатор бракоразводного процесса? — на автомате задает следующий вопрос женщина.

— Я, — говорим с Миком в унисон, вызывая ещё бóльшее удивление на лице стервятницы: не ожидала, что решение взаимно? Быстро возвращает контроль и снова ухмыляется — хотелось бы мне стереть это её самодовольство. Радуется, что не только у неё в жизни всё пошло не по плану?

Звучит последний вопрос, выбивающий Моретти из колеи. Он опускает голову вниз. Молчит, не в состоянии что-то сказать. Она это видит и медленно повторяет, песенно растягиваясь в каждом слоге.

— Причина развода? — уголки губ растягиваются в трепетной улыбке: больная садистка, ты ведь уже всё поняла. Зачем повторять? Для чего?

14 — из лондона во флоренцию

Вторник. Сейчас.

Дождь уютно стучал по крыше, пока мы вели нейтральные светские беседы ни о чём за чашками чая на английский лад: кажется, я уже стала привыкать к этому вкусу.

Солсбери говорил тихо, размеренно, не касался ничего личного или спорного. Просто не подпускал к себе, аккуратно выдерживал неявную дистанцию. Голос умиротворял, мышление впечатляло, взгляд на вещи удивлял: мы мало в чём перекликались, но в этом что-то было. Доктор не хотел мне понравиться, не пытался показаться близким, не старался как-то запомниться. Он просто был собой, а это — самое подкупающее качество в любом человеке.

— Ричард, — я вдруг решилась обратиться по имени, вызвав его секундное удивление, — почему именно психотерапия?

— А почему археология? — он слегка улыбается и с интересом заглядывает в глаза, как будто считывает ответ до его озвучивания.

— Хотела впечатлить отца, стать той, кем он так и не решился, кем больше всего восхищался, — это не секрет, я всегда считала его одобрение высшей ценностью. — Жаль, что он не дожил до моего выпуска из университета. Он бы точно гордился.

Воспоминание приятно кольнуло в сердце, на лице непроизвольно выступила грустная улыбка.

«Так говорил Микеланджело».

— Почти всех психотерапевтов и психологов в профессию приводят собственные раны, тайное желание излечиться, — он говорит спокойно, словно к нему это не относится.

— И Вас тоже? — озвучиваю случайно проскочившее наружу сомнение, чуть прикусываю язык: не слишком ли сильно я напираю?

Солсбери медлит с ответом, аккуратно закусывает нижнюю губу изнутри и бродит взглядом по моему лицу. Становится некомфортно: что он пытается найти? Что увидел? Перегнула палку?

— Я хотел помочь близкому человеку, — вдруг продолжает мужчина и снимает камень с моей души, позволяя легко выдохнуть, — а после «подсел» на своеобразный наркотик близости человеческих отношений. Благо, прошло время — больше трёх лет активной терапии и вот, я здесь: тяжелая атрофия собственных эмоций, зато трезвая терапевтическая позиция.

Он ненадолго умолкает, поглаживает нижнюю губу указательным пальцем, раздумывая над продолжением диалога.

— Первые годы терапии ты помогаешь людям от сердца: оставляешь на нём новые рубцы, даже если стараешься этого не допускать. Плохо получается отделить боль и отчаяние пациента от себя, эти чувства постоянно врастают: перед сном в груди жжет, голова полна мыслей, во рту горечь, разочарование, тоска. Ты сочувствуешь приходящим людям, переживаешь их травмы вместе с ними до тех пор, пока, твоя эмпатия не окаменеет, а разум не принесет долгожданную холодность и умеренный цинизм. После этой метаморфозы ты становишься хорошим специалистом, правда совсем другим человеком.

— Почему Вы остались, когда действие «наркотика» закончилось? Что движет психотерапевтом после отмирания эмоций?

— Глубинное желание помочь кому-то справиться с тем, что когда-то жило и беспокоило его самого или близких. А ещё помогает оставаться человеком, — он тепло улыбается. — Не получается забыть, что обычно болит на душе у людей, и как это — чувствовать и ощущать без атрофии.

— Вы помогли тому, из-за кого пришли в терапию? — не могу осадить себя и вторгаюсь на минное поле личного опыта.

— Нет, — Солсбери отрешенно качает головой и устало вздыхает, словно не успел забежать за сигаретами перед началом европейского воскресенья, — не успел.

— Кто это был? — я определенно лезу в ненужные дебри, но любопытство сильнее.

— Моя жена, — он с тоской улыбается и прикрывает глаза: наверное, вспомнил что-то хорошее, — интересная была женщина.

— Извините, — едва слышно шепчу и нервно поднимаю чашку, стараясь скрыть стыд за чаепитием.

— Это было давно, всё в порядке.

Полгода назад.

Я хожу по коридору муниципалитетаМесто заключения и расторжения брака в Италии., томительно ожидая решения по нашему заявлению: когда-то здесь мы вступили в брак. На мне было мерзопакостное кукольное платье и с сотню длинных прядей, наращенных специально на свадьбу. Тёмно-бежевый цвет стен: переливающиеся узоры на краске, выполненные сусальным золотом. Уютный тёплый свет, великолепный высокий потолок с исторической росписью и большая хрустальная люстра.

Микеланджело спокоен. На пальце уже нет кольца, а на запястье новые часы — я таких не видела. Чёрный джемпер, хотя он никогда не любил этот цвет. Тёмно-серые клетчатые брюки. Волосы уложены иначе: волнистые пряди откинуты назад, лоб открыт. Глаза другие — незаинтересованные, холодные, чужие.

На телефон приходит сообщение — по пустому коридору разносится тихая вибрация. Он быстро поднимает его: теперь лицо украшает лёгкая улыбка, взгляд становится теплым, довольным. Что-то печатает. Он не одинок, кого-то нашел. Отвечает, переворачивает телефон экраном вниз. Я прекращаю маячить из стороны в сторону и без приглашения сажусь рядом.

— Давно? — спрашиваю со странным для себя интересом: какое тебе дело? Ты предала его, он не особо когда-то был нужен.

— Это с какой стороны посмотреть, — Мик пожимает плечами и без каких-либо прошлых чувств смотрит на меня.

Теперь я